“Модель квазара не прошла, ну что ж — тем хуже для квазара…” О разнообразных талантах академика Я.Зельдовича рассказывает его ученик.

— Мне было 22 года, я учился на шестом курсе аэромеханического факультета Физтеха, изучал свойства лабораторной плазмы в базовом научном институте НИИ-88 в Подлипках (сегодня ЦНИИМАШ в г. Королеве), — рассказывает Г.Бисноватый-Коган. — Фактически это был наш второй институт: в Долгопрудном нам читали курсы по фундаментальной науке, а в Подлипках — по прикладной. В принципе я мог бы остаться там работать или поступить в аспирантуру, но уж больно неудобно было ездить в институт (на двух электричках), да и режим отличался строгостью, что тоже не вдохновляло. С моим другом, Валерием Чечеткиным, мы решили продолжить изучение той же тематики, но в другом месте, и по ходатайству преподавателей нас представили академику Я.Зельдовичу, недавно вернувшемуся из Арзамаса-16 и набиравшему астрофизическую группу. Яков Борисович работал в знаменитом Институте прикладной математики, который возглавлял президент АН СССР М.Келдыш (это был 1963 год). Но чтобы попасть к Зельдовичу, сначала нужно было побеседовать с его сотрудниками: А.Дорошкевичем и И.Новиковым. О Зельдовиче я знал лишь как об авторе книги о теории ударных волн да видел на семинаре в ГАИШ: невысокого роста, лысый, очень подвижный человек — особого впечатления он на меня не произвел. Теперь мне предстояло сдать ему экзамен для поступления в аспирантуру. Я.Б. задал несколько вопросов, я на все ответил, правда, думал довольно долго. После короткой паузы Я.Б. сказал: хорошо, поставим вам “четыре”. Я был обескуражен: почему “четыре”, если я ответил правильно? Я.Б. объяснил, что “эти цифры надо знать наизусть”. За меня заступился сотрудник академика: мол, мы же его берем, так может поставим “пять”? И Я.Б. согласился. Так я стал учеником Зельдовича. 

— Нет, и со временем отношение к нему не изменилось. Очень быстро понял, что знание физики и творческий потенциал Я.Б. на несколько голов выше, чем у всех знакомых мне ученых, и с ним лучше не спорить. Я.Б. определил мне тему занятий, связанную со строением и эволюцией звезд, и предложил построить гетерогенную модель звезды. Я написал уравнения и принес ему. Я.Б. взглянул и сказал: “Нет, это неправильно”. А когда я начал отстаивать свои расчеты, был непреклонен, да еще заметил: “Я же вам говорил”. Я вспомнил, что он действительно что-то мне объяснял, но что конкретно? На следующий день пришел и заявил: мол, считаю, что я прав. И тогда он сказал: “Вы в моих глазах падаете, и, если будете продолжать в том же духе, упадете еще дальше”. В растерянности отвечаю, что, кажется, уже достиг дна. А он: “Дна здесь нет”. Ночью на второй или третий день вдруг все понял и вспомнил слова учителя. Утром на полке в кабинете Зельдовича появилась еще одна бутылка воды с надписью. Такое правило завел академик: проигравший спор “ставил” ему бутылку воды с наклейкой, объясняющей предмет диспута и указывающей фамилию проигравшего. Понял, что спорить с ним можно, лишь когда ты абсолютно уверен в своей правоте. Правда, в нескольких случаях он со мной все же соглашался. Но это было очень редко, учитывая, что обсуждения происходили по нескольку раз в неделю.

— Астрофизику я почти не знал и мало ей интересовался. Но освоил довольно быстро, читая научную литературу по рекомендации Я.Б. Постепенно входил в тему, и задания, которые мне давал наставник, становились понятными. Я учился в “школе Зельдовича”. Дня два-три в неделю Я.Б. работал дома, а приходя в институт, рассказывал нашей группе аспирантов и сотрудников о задачах, которые он решал, о наиболее актуальных проблемах астрофизики. В основном лекции касались космологии (науки о Вселенной) и продолжались примерно час-полтора. Я занимался звездами, но благодаря этим лекциям-семинарам начал разбираться в космологии и написал впоследствии несколько работ. Первая моя астрофизическая статья об устойчивости белых карликов с учетом эффектов общей теории относительности вышла в 1966-м, а кандидатскую диссертацию защитил через два года. По широте охвата и глубине проникновения в проблемы научная школа Зельдовича была поистине уникальна. 

— Нет, астрофизикой он начал заниматься, еще когда работал в Арзамасе-16. В основном его интересовали космология, физика высоких энергий. Первую работу по нуклеосинтезу горячей Вселенной и ее образованию сделал знаменитый физик и космолог Георгий Гамов. Он рассмотрел теорию горячей Вселенной, предсказал существование микроволнового фона, но в отношении нуклеосинтеза, как вскоре выяснилось, его работа была ошибочной. Зельдович понимал, что химический состав вещества в первичном нуклеосинтезе является важнейшим критерием выбора между моделями Вселенной. Под его руководством был выполнен один из первых расчетов первичного нуклеосинтеза.

— Прецедент был на самом деле: французские математики писали под псевдонимом Николя Бурбаки. В 1973 году Стивен Хокинг встретился с Я.Б. на съезде Международного астрономического союза в Варшаве и в шутку сказал, что он читал столько его работ, что решил, будто Зельдович — коллективный псевдоним. Я.Б. действительно печатал фундаментальные статьи на самые разные темы: по космологии, астрофизике, физике высоких энергий, гидродинамике, теории горения… Он был энциклопедист, на мой взгляд, не меньшего уровня, чем Ландау, охватывая своим талантом целый ряд научных направлений.

— Такая точка зрения существовала, но я не отношусь к ней серьезно: мало ли что говорили “злые языки”. Зельдович сделал столько фундаментальных открытий, что встает, по моему мнению, в один ряд с такими гигантами, как Ландау и Гамов. Отмечу такой факт. В конце 1950-х годов Я.Б. опубликовал маленькую заметку о возможности получения, с использованием эффекта полного внутреннего отражения, ультрахолодных нейтронов — очень ценных для исследования атомных ядер. Примерно через 10 лет в Дубне провели эксперимент по получению ультрахолодных нейтронов, открывший целое направление в ядерной физике. И таких выдающихся работ, приведших к возникновению новых научных направлений, у Зельдовича было много. 

— При всей его “учености” это был очень энергичный, жизнерадостный человек. Он прекрасно разбирался в литературе, увлекался поэзией и сам пописывал стихи. Когда был открыт квазар и первые его модели не подтвердились, Я.Б. откликнулся на это событие стихами: “Модель квазара не прошла, ну что ж — тем хуже для квазара. Еще душа моя полна виденьем огненного шара”… Любил розыгрыши и “исполнял” их на высоком уровне. Вот один из них, хорошо известный физикам. Я.Б. написал статью в академический журнал и, рассуждая о свойствах Вселенной, привел строку: “Могучий и громадный далек астральный лад, ты жаждешь объясненья — познай атомосклад”. А в сноске указал: “Велемир Хлебников, изыскания Я.Б.Зельдовича”. Редактор поначалу не обратил на них внимания, но потом вчитался и пришел в ужас: сложив первые буквы, получалось “Мигдал — ты ж…а”. Выход нашли простой: слово “жаждешь” заменили на “хочешь”. Эта вполне дружеская хохма долго веселила физиков. 

А этот розыгрыш разгадал, похоже, я один. В своей замечательной книге “Релятивистская астрофизика” (в соавторстве с И.Новиковым) Я.Б. приводит такие слова: “История мидян темна и непонятна, но ученые делят ее на три периода. О первом периоде неизвестно ничего. О втором периоде известно лишь, что он идет вслед за первым. И третий период, о котором известно столько же, сколько о первых двух”. И сноска: “Аркадий Аверченко. Всемирная история”. До сих пор это “глубокое научное исследование” встречается в Интернете, стоит лишь поинтересоваться историей мидян. Я заглянул в первоисточник: что же такое Аверченко писал о мидянах? Оказалось, в сатирической книге А.Аверченко “Всеобщая история”, написанной совместно с тремя соавторами, мидяне действительно упоминаются, но не более того. А фразу “история мидян темна и непонятна” впервые использовал актер и талантливый рассказчик И.Горбунов где-то в конце XIX века. И точка, продолжения нет. Стал “копать” и сделал вывод: пассаж о трех периодах принадлежит моему учителю Якову Борисовичу Зельдовичу. Однако масса авторов, не подозревая розыгрыша со стороны маститого ученого, продолжает “цитировать Аверченко”. 

Я.Б. любил шарады. На 60-летний юбилей у него на квартире собралось много народа. Было очень весело, и после застолья стали играть в шарады. Изображали, например, слово “уполномоченный” — с помощью лейки представляя, как “упал намоченный”. И заслуженный юбиляр падал на пол и поливал себя из лейки. Потом были Чебоксары (чей бок Сары?) и т.д. 

Память у Я.Б. была феноменальная: записной книжки у него не было, все номера телефонов он держал в голове. Знал несколько языков и свободно общался с приезжающими в Москву иностранными коллегами (сам был невыездным, ему разрешалось посещать только страны СЭВ), читал их книги. Помню его выражение: “Без паблисити нет просперити”. Однако, призывая других, как теперь говорят, “пиариться”, сам был человеком скромным, самореклама была ему чужда. Успевал заниматься спортом: в Институте прикладной математики участвовал в соревнованиях по плаванию и занял одно из первых мест, а было ему тогда за 50. 

— Очень хорошо относился. Не жалея времени, объяснял нам суть дела. Но, объяснив, ждал отдачи. И когда мы приходили к нему с недодуманными, “сырыми” материалами или начинали спорить, в шутку говорил: “Нет, нет — отогнал”. То есть иди и поработай еще. Но это случалось не часто. Мы написали с Я.Б. статей 15. В первые годы совместной работы схема была такая: Зельдович выдавал идеи, а я воплощал их в жизнь. Но идей было столько, что я терялся, не зная за какую браться. Работал он очень много: вставал в пять утра и садился за письменный стол. Мысли записывал в толстенные тетрадки в клеточку. Писал очень быстро, сразу набело и, приходя в институт, давал нам со словами: доделайте и отправляйте в печать. Таких тетрадок, думаю, у него было не меньше ста. К сожалению, не знаю, какова судьба этого ценнейшего архива. Случалось, он вызывал меня к себе и говорил: вам надо сделать то-то. Я записывал. Через два дня картина повторялась. Получив третье-четвертое задание, я объяснял Я.Б., что не в состоянии одновременно выполнить все его поручения. “А вы сами выбирайте, что вам больше нравится”, — отвечал он. Я так и поступал. 

В 1974 году директор ИКИ Роальд Сагдеев решил развивать теоретическую астрофизику и пригласил Зельдовича с сотрудниками перейти к нему из Института прикладной математики. Через пять лет мы оказались с Я.Б. в разных отделах, но дружеские отношения сохранили.