Заново знакомясь. Историки вернули России имена ученых, оказавшихся в эмиграции.

— Совершенно неожиданно, — признается Павел Александрович. — Года два назад задумали провести международную конференцию, посвященную российскому научному зарубежью. Тема, безусловно, важная, но, прямо скажем, не вызывает у историков особого восторга: бум вокруг судеб эмигрантов затих еще в прошлом веке. Но нам показалось любопытным произвести, как говорится, “смотр сил”, посмотреть, кто продолжает разрабатывать эту тематику. Ведь никакого централизованного учета в этой сфере не ведется и зачастую неясно, кто над чем работает. Так я стал одним из организаторов конференции, которая попыталась этот пробел устранить. 

В Москву приехало (за свой счет) около 30 участников, включая иностранцев. И мы не спеша, обстоятельно обсудили все вопросы и внимательно выслушали друг друга. Тогда и возникла идея опубликовать сделанные доклады и добавленные к ним статьи авторов, по разным причинам не сумевших приехать на конференцию. Это позволило рассказать о судьбах представителей отечественного научного зарубежья. 

Сам термин “российское научное зарубежье” появился в 90-х годах прошлого века, он шире понятия “русская научная эмиграция”. Российское представляют ученые российского или советского подданства, оказавшиеся волею судеб за границей, продолжавшие там занятия наукой и испытавшие влияние иноязычной научной среды. Многие жили там постоянно, часть возвратилась на Родину. Так что нашими героями могли стать исследователи, чьи судьбы сложились по-разному.

— Считаю, что да. В дополнение к участникам конференции мы привлекли еще ряд авторов: в общей сложности оказалось 47 материалов из шести стран. Разложили тексты по “полочкам”, сгруппировав в блоки, отвечающие названию сборника. На мой взгляд, его удача в том, что многие вопросы он ставит впервые или как бы совсем иначе, чем вышедшие ранее работы. Например, статья Д.Сегала посвящена израильской странице мировой славистики, журналу “Slavica Hierosolymitana”. Привлекает внимание, как мне кажется, подборка материалов по отдельным странам и регионам, куда Революция забросила ученых из России. Некоторые из них после Гражданской войны попали в Северную Африку. Всего несколько человек, в основном востоковеды, осели в Египте. В Латинской Америке, испытывавшей определенную нехватку квалифицированных научных кадров, наши сооте­чественники (а счет им там шел уже на десятки) сделали карьеру, став ведущими учеными в таких отраслях, как психология, биология и др. 

Интересен обзор огромной по объему и важной по содержанию переписки известного литературоведа Глеба Струве (сына Петра Струве, экономиста и политического деятеля) с литературоведом Владимиром Марковым. Эти письма в значительной степени дополняют известные материалы о существовании русскоязычной диаспоры в Северной Америке после Второй мировой войны. Чуть ли не ежедневно авторы писем рецензировали только что вышедшие в Америке и Европе книги, разбирали заинтересовавшие их статьи, сообщали о судьбах своих коллег. Эта повседневная жизнь эмигрантского сообщества весьма увлекательна. 

Статьи сборника основаны на архивах ряда зарубежных стран. Так, одна из статей рассказывает о судьбе ихтиолога В.Чернавина, осужденного в начале 1930 года по делу “Рыбпрома” и заключенного в Соловецкий лагерь особого назначения, откуда ему вместе с семьей удалось бежать в Англию. Чернавин был одним из тех, кто пытался заинтересовать Запад сообщениями о репрессиях советской власти против ученых. Однако реакция англичан была неоднозначна: многие считали Чернавина чуть ли не лжецом, очернителем Советской власти — в то время на Западе у нее было много сторонников. Чернавин выпустил книгу, в которой описал свой арест, следствие, годы заключения и, конечно, побег вместе с женой из СССР.

Весьма интересны письма историка и архивиста А.Изюмова к его известному советскому коллеге А.Сидорову (1947-1948 годы). Изюмов участвовал в организации архивного дела в Советской России, но в 1922 году был выслан из страны, оказался в Чехословакии и стал одним из руководителей Русского заграничного исторического архива. После окончания Второй мировой войны, как и многие эмигранты, воодушевленные победой Советской Армии, помогал устанавливать контакты между чешской интеллигенцией, представителями русской эмиграции, с одной стороны, и советскими учеными — с другой. Этому в основном и была посвящена переписка архивистов. 

— По моему мнению, этот раздел едва ли не самый интересный. Мы исходили из простой мысли, что история науки не ограничивается лишь описанием портретов маститых ученых, так сказать, первого ряда — они и так хорошо известны общественности (например, вернувшиеся на родину В.Вернадский и П.Капица). Рубеж XIX-XX веков — время, когда шло формирование профессиональной науки, и среди тех, кто ею занимался, были и деятели, которых по современным параметрам к ученым отнести достаточно сложно. Таким, например, был первый историограф “Академического дела” Сергей Сигрист. 

Совсем еще молодой человек, родившийся в 1897 году, он окончил Училище правоведения и в 1930 году был арестован как член “Кружка молодых историков”. Год провел под следствием, находясь в одной камере с обвиняемыми по так называемому “Академическому делу”, общался с ними, переживал за них, видя, как их “обрабатывают”. “Академическое дело” — особая страница в истории советских репрессий. Долгое время считалось, что они были направлены лишь против членов Академии наук, в основном гуманитариев, однако в дальнейшем стало ясно, что “органы” интересовались и “технарями”, работниками промышленности — в общем, старой интеллигенцией: петроградской, московской, других крупных городов. 

В начале войны С.Сигриста призвали в армию, он попал в плен, впоследствии сотрудничал с нацистами (в отделе пропаганды вермахта, Антикоминтерне), стал одним из пропагандистов Власовского движения (писал под псевдонимом профессор Гротов). Дожив до почтенных лет, был известен как один из первых историографов “Академического дела”, свидетель репрессивной политики власти по отношению к ученым. Он дал портреты тех из них, с кем познакомился в тюрьме, описал их дальнейшую судьбу. 

— Моя статья посвящена одному из ведущих психологов Великобритании Борису Семенову, имя которого не упоминается ни в одном из справочников, содержащих сведения о русских ученых, оказавшихся на чужбине. Он родился в 1910 году в Петербурге, через четыре года вместе с матерью отправился на праздники в Великобританию, где его застала Первая мировая война. Оттуда Семенов уже не вернулся, скончавшись в Эдинбурге в возрасте 88 лет. Его мать была одной из первых преподавательниц русского языка в Шотландии, автором нескольких учебников. Педагогом собирался стать и сын, окончивший Эдинбургский университет. Но время было тяжелое — 1933 год, продолжалась Великая депрессия, и Семенов решил поменять специальность — снова поступил в университет, чтобы стать психологом. По окончании курса его приняли в психологическую лабораторию при университете (он занимался изучением закона Вебера — Фехнера). 

Когда началась Вторая мировая война, Семенова мобилизовали, и как психолог он тестировал диверсантов, забрасываемых в немецкий тыл. Это были уроженцы Европы, не говорившие по-английски, и он должен был решить, способны они принимать решения в экстремальных условиях, восприимчивы ли к стрессу и т.д. Он использовал тест Выготского — Сахарова по исследованию понятийного мышления (или модифицированную версию теста Ганфман — Казанина). Так тест для определения умственных способностей стал называться в Великобритании именами Семенова — Выготского. По окончании войны Семенов некоторое время оставался в армии — отвечал за тестирование кандидатов на офицерские должности, а в 1946-м вернулся в Эдинбургский университет и преподавал психологию. Звания профессора так и не получил, но пользовался большим авторитетом среди коллег-психологов. В 1958-1964 годах редактировал “Британский психологический журнал”, официальный орган Британского психологического общества, а в 1968-1969-м возглавлял общество и одновременно психологическую секцию Британской ассоциации развития науки. Семенов был одним из пионеров продвижения в Великобритании проективных методик в психологии.

Героем моего очерка Борис Семенов оказался случайно. Работая в архиве Эдинбургского университета, я разбирал материалы, относящиеся к истории взаимоотношений Англии и России в 1900-1920-х годах, и наткнулся на его имя. Ни с Революцией, ни с политической эмиграцией он связан не был, но меня заинтересовала судьба рядового человека, родившегося в России и сделавшего карьеру в чужой для него стране. 

— Сборник выйдет ближайшей осенью, но мы, его авторы, не хотели бы ставить на этом точку. На наш взгляд, есть все основания продолжить начатое дело. Провести, в частности, очередную международную конференцию и посмотреть, какие новые материалы найдены, какие сюжеты разработаны. Хотелось бы проследить судьбы ученых, вернувшихся в СССР до Второй мировой войны. Восстановить как можно больше историй людей, оказавшихся в иноязычной среде. Рассказать о центрах научной мысли, со временем возникших за границей. На наш взгляд, было бы интересно проследить роль выходцев из Российской империи — СССР в становлении зарубежного россиеведения. И конечно, продолжать изучать биографии ученых-эмигрантов: чем и как в науке они занимались, как выживали…