Застать на месте академика Евгения Челышева оказалось делом непростым. В один день он был на заседании Президиума РАН (сказал: “Это святое”), на другой — выступал перед будущими призывниками: должны же они знать, какой была молодежь накануне войны? Еще встречался со своими боевыми товарищами: Евгений Петрович — председатель Совета ветеранов РАН (“готовимся к митингу, посвященному юбилею Победы”). Евгению Челышеву 93 года, но он по-прежнему в строю. Не считая детства, школы и войны (с 1941 по 1945 год) все остальное время он отдал науке. И где бы ни был, за что бы ни брался, всегда добивался успеха.
— В 1939 году я окончил десятилетку и поступил в Московский институт химического машиностроения, — начинает рассказ Евгений Петрович. — Почему именно туда? А потому, что действующая пятилетка делала упор на химию — значит, решил, стану химиком. Но началась война с Финляндией, льготы для поступивших в институты отменили, меня призвали в армию и направили в школу младших авиаспециалистов. Я должен был стать стрелком-радистом бомбардировщика. Восемь месяцев обучался на авиабазе в Сеще, между Смоленском и Брянском, получил звание сержанта и направление в Скоростной бомбардировочный полк на самолет СБ. 7 ноября 1940 года участвовал в воздушном параде над Москвой. Мне только исполнилось 18 лет, а я уже на военном самолете пролетаю над Красной площадью — впечатление незабываемое! Через несколько месяцев началась война, и из Сещи немцы летали бомбить Москву.
Утром 22 июня на аэродроме объявили тревогу, мы бросились к машинам, начали их расчехлять и готовить к вылету. Наш полк в то время проходил перевооружение: вместо устаревших СБ получали пикирующие бомбардировщики Петлякова (Пе-2). Но я оказался в эскадрилье, которая не успела пересесть на новые самолеты. Почти весь полк полетел к фронту, воевать, а мы, “безлошадники”, поехали на поезде в пригород Орши догонять своих. Город нещадно бомбили. Мы ловили диверсантов — ночью они пускали ракеты, обозначая наш аэродром и товарную станцию. И хотя вооружены мы были кто как, все же их поймали. Помню свой первый вылет — летели бомбить пригород Смоленска. Кабина стрелка-радиста находилась в фюзеляже, я смотрел вниз — подо мной был горящий Смоленск. С высоты 400-500 метров видел фигурки наступающих немцев и нещадно поливал их из пулемета. Нам повезло: немецких истребителей не было, и мы относительно спокойно выполнили задание. А потом наш аэродром разбомбили, самолеты сожгли, оставшихся без машин летчиков погрузили в эшелон и отправили в Тамбов получать самолеты. Мне достался Р-5 — учебный самолет, такой же беззащитный, как У-2, мы его переоборудовали, чтобы сделать годным к боевым вылетам. Это был ноябрь-декабрь 1941 года. Эскадрилья вылетела на Калининский фронт, в город Торопец. Там я участвовал в своем втором и последнем бою. Ночью бомбили немецкие позиции, а утром меня вызвали в штаб: по приказу начальства “сержанта Челышева в срочном порядке командировать в распоряжение ВВС Третьей ударной армии для прохождения дальнейшей службы”. Оказалось, в штабе лихорадочно искали переводчика и неожиданно узнали, что я знаю немецкий…
Здесь придется сделать небольшое отступление. Я родился в Москве в 1921 году. Оба моих деда были купцами первой гильдии (один занимался оптовой торговлей, другой — строительством). Отец умер очень рано. Мама получила прекрасное образование и обучала меня игре на фортепьяно и немецкому языку, так что я в подлинниках читал Гете, Шиллера, Гейне и многое помню до сих пор. У мамы был свой метод преподавания: она читала мне, например, стихотворение Гете “Лесной царь” сначала на немецком, потом на русском. А я вникал в смысл и учил слова, сравнивая оба текста. Это было очень интересно: казалось, будто я разгадывал сложные загадки. И хотя немецкой грамматики я не знал, но мог говорить и понимать…
Переполох в штабе возник потому, что чуть ли не впервые удалось захватить немецкого летчика, а допрашивать его было некому. Случайно об этом узнал мой друг, штурман Омар Сейдаметов, и указал на меня. Кто знает, возможно, он спас мне жизнь? (А я потом готовил его к поступлению в академию.)
Волновался тогда страшно: справлюсь ли с переводом без знания грамматики и специальной терминологии? Этого пленного помню до сих пор: здоровенный детина, злобный, наглый, уверенный в победе вермахта Альфред Беккер. “Весной мы снова будем наступать, а больше не скажу ни слова — я давал присягу фюреру”, — категорически объявил он. Командиры не знали, что с ним делать, а я попросил разрешения отойти от прямых вопросов и, получив “добро”… прочел немцу стихотворение Гейне, чтобы произвести на него впечатление, ошеломить. И ведь получилось! Надо было видеть лицо Беккера: попросту говоря, он обалдел, вглядывался в меня, видимо, решив, что я — немец. А я тут же спросил его, с какого аэродрома он вылетел. Он ответил: Плескау, заодно рассказав все, что интересовало командование. Всю ночь я ломал голову, что бы значило это “Плескау”. И догадался: так немцы назвали наш Псков. После допроса мне присвоили звание младшего лейтенанта и оставили при штабе в разведотделе: я изучал аэродромную сеть противника, переводил трофейные документы…
Очень редко, но все же встречал оставшихся в живых летчиков, с которыми начинал в 1941-м, но большинство погибло в боях. Пленных я допрашивал нечасто, их у меня было человек 15. Запомнился, наверное, последний допрос, уже в 1944-м. Привели офицера. Маршал Ротмистров предупредил его: соврешь — расстреляем. Я перевел. Надо было видеть, как перепугался, замельтешил немец: “Буду говорить — только не расстреливайте”.
Я был еще очень молод и писал восторженные стихи в дивизионную газету: “Вперед, на Запад, орлиные стаи, отомстим врагу за разбой!”
Война для меня закончилась весной 1945-го, когда наши части готовились к штурму Кенигсберга. Командир корпуса генерал-лейтенант авиации Владимир Алексеевич Ушаков неожиданно объявил: “Нам предоставлено три вакансии для поступления в Академию ВВС командно-штурманского состава, и я решил одно место зарезервировать за старшим лейтенантом Челышевым”. Я был счастлив: мне одновременно хотелось остаться в армии и учиться. Но как же Кенигсберг? Генерал отнесся ко мне по-отечески: “Поезжай, тебе учиться надо, а Кенигсберг возьмем без тебя”. Я полетел в Москву, пришел в академию. Единственное, чего боялся — что станет известно происхождение моих родителей. Но умная моя мама посоветовала: “Скажи, что твои деды были предпринимателями”, что в общем-то верно. Комиссию мой ответ удовлетворил, но меня забраковали врачи, обнаружившие астигматизм. Тогда начиналась эра реактивной авиации и требования к поступающим были очень жесткими. Ладно, думаю, вернусь в армию… И уже было пошел к двери, как меня вернул начальник академии: “В документах значится, что ты был переводчиком. Так поступай в Военный институт иностранных языков”. И хотя занятия уже начались, меня приняли без экзаменов. Опять его величество случай решил все! Мне выпало изучать индийские языки, хотя я предпочел бы немецкое отделение. “Это пройденный этап, — сказали мне. — В Индии идет национально-освободительная борьба, нам придется помогать индусам, и понадобятся специалисты, владеющие местными языками”. Я “взял под козырек”, засел за учебники и через пять лет с отличием окончил институт. Затем — адъюнктуру, куда меня приняли без экзаменов, защитил кандидатскую диссертацию по словообразованию языка хинди. Остался в институте и стал начальником кафедры индийских языков в звании подполковника.
24 июня 1945 года участвовал в параде Победы. Право пройти по Красной площади предоставили курсантам — бывшим фронтовикам. Звучит, наверное, пафосно, но это был звездный час моей жизни. На трибуне Мавзолея я видел прославленных маршалов и Сталина. Вспоминал погибших однополчан, не доживших до Победы. Шел сильный дождь, я стоял в шеренге вместе со своими товарищами и толком не знал: это слезы у меня текут по щекам или все же дождь…
В Академию наук я попал так: в 1956 году в связи с сокращением армии закрылся Военный институт, но меня уже знали — в первую очередь, как переводчика стихов с хинди. Без ложной скромности отмечу, что тогда я был одним из лучших знатоков хинди. Николай Тихонов, председатель Советского комитета защиты мира, дал мне рекомендацию, и меня приняли в Союз писателей СССР. Он же попросил мое руководство включить меня в состав советской делегации, направлявшейся в Индию (кроме меня никто не знал индийских языков). Это был 1955 год. Я ходил в форме, костюма у меня не было, и мне выдали специальную “бумагу”, чтобы я мог его купить. В Индии на меня обратил внимание не кто-нибудь, а сам Неру, когда я переводил речь Тихонова. Неру спросил, откуда я знаю хинди, и пригласил в свою резиденцию, где я познакомился с Индирой Ганди и ее сыновьями. Неру произвел на меня сильнейшее впечатление. Человек высочайшей культуры (восточной и западной) и эрудиции, он вел себя очень просто, оставаясь интеллигентом в самом высоком смысле слова. Потом я написал книгу “Мой путь в Индию длиною в жизнь”, она вышла на русском и английском.
Моим трудоустройством озаботился ЦК КПСС. Завотделом международных связей Пономарев предложил мне перейти на работу в ЦК, обещав предоставить отдельную квартиру (я жил в коммуналке). Я отказался. Побывав в Индии, уста новив связи с московскими писателями и учеными, понял, что в ЦК превращусь в заурядного чиновника. Посоветовался со своей мудрой мамой, и она сказала: “От добра добра не ищут”. Меня приглашали разные организации, но я выбрал академический Институт востоковедения. Сначала заведовал сектором индийской филологии, а через несколько лет руководил большим отделом Литературы народов Востока, защитил докторскую, заведовал кафедрой индийских языков МГИМО. Фактически наш отдел стал центром изучения восточной культуры. В 1981 году меня избрали членом-корреспондентом, через шесть лет — академиком. А еще через несколько месяцев академиком-секретарем Отделения литературы и языка, которым руководил 15 лет. Когда мне исполнилось 80, написал заявление с просьбой перевести меня на научную должность и возглавил Совет по изучению и охране культурного и природного наследия. Недавно мы завершили большой труд — “Цивилизационный путь России”. Новшество этой работы в том, что, по нашему убеждению, цивилизация складывается из факторов культурных и природных.
За свою жизнь я написал примерно 25 книг, многие из них переведены на хинди и английский. В основном, они касаются разработанной мной модели интегральной истории индийской литературы. Теория — новаторская, ее поддержали многие представители индийской интеллигенции. Меня избрали почетным членом Литературной академии Индии, удостоили международных премий, самая почетная — имени Неру.
Известно, сколько споров, а то и спекуляций, возникает вокруг событий Второй мировой войны. Чтобы положить им конец, по поручению Президента РФ был образован рабочий коллектив, подготовивший и выпустивший “Историю Великой Отечественной войны 1941-1945 годов” в 12 томах. По моему предложению создали экспертную группу, своего рода ОТК, по проверке фактов, а я стал заместителем ее руководителя. Считаю нашей заслугой, что в образе Сталина указаны как положительные стороны верховного главнокомандующего, руководившего боевыми действиями, так и отрицательные: он поверил Гитлеру, заключив мирный договор с Германием, отдавал волюнтаристские приказания военачальникам, стоившие Красной Армии огромных жертв, увеличенных неоправданными репрессиями. Наши критические замечания были приняты сначала, я бы сказал, сдержанно, но, в конце концов, с пониманием.
Добавим от себя. О почтенном возрасте Евгения Петровича Челышева забываешь сразу, едва он начинает свой рассказ. Видно, что человек он незаурядный, а память просто блестящая: “Лесной царь” читает на русском и немецком, называет своих товарищей по авиационному полку. Помимо индийских языков и немецкого, владеет английским, читает по-французски. Обладая отличным музыкальным слухом, играет на многих инструментах: во время войны даже организовал струнный оркестр. Любимый композитор — Моцарт (и тут же напел “Турецкий марш”). С гордостью говорит: “Международное общество почитателей Моцарта наградило меня серебряной медалью его имени”. Вот такой он — фронтовик, академик Евгений Челышев.
Записал Юрий Дризе
Фото Андрея Моисеева
Нет комментариев