Взаимоотношения академии и власти — к этой далеко не простой теме ведущий научный сотрудник Института российской истории РАН доктор исторических наук Любовь Сидорова пришла практически случайно, разбираясь в перипетиях жизни видного ученого.
“Дочка правящей партии”
— Еще на заре перестройки, — рассказывает Любовь Алексеевна, — в начале 1990-х годов, мне предложили изучить судьбу академика Анны Михайловны Панкратовой — одной из ключевых фигур академической истории 30-50-х годов прошлого века. Участник революции, активный деятель одесского подполья, историк-марксист первого призыва, партиец до мозга костей… С молодости закладывались, воспитывались в ней жизненные и партийные идеалы, которые она сохранила до конца своих дней. В общем, несгибаемый борец за правое, большевистское, дело. Но боец особенный, неординарный. В одном из писем товарищу по революционному движению есть такие слова: “Знала бы я в молодости, что революция — это не только борьба за высокие идеалы, но и море крови и грязи, то избрала бы для себя другой путь”. Не с узко партийных позиций судила она о послереволюционных событиях (лес рубят — щепки летят), а критически их оценивала. И всегда была искренна, говорила едва ли не все, что думала.
Анна Михайловна поступила в Институт красной профессуры — кузницу марксистских научных кадров. Там она влюбилась и вышла замуж за подававшего большие надежды историка и убежденного троцкиста Григория Яковина. У Наума Коржавина есть поэма “Танька”, написанная в конце 1950-х годов. Известно, что посвящалась она судьбе Анны Панкратовой. О Яковине поэт писал так: “Худенький интеллигентный, из бухаринских мальчиков красный профессор один”. А Анну Михайловну Коржавин очень точно назвал “дочкой правящей партии”. Они сильно любили друг друга, но не могли смириться с расхождениями в отношении к партии большевиков (“ты за правые взгляды ругала его непрестанно”). Она — пламенный ленинец, он — убежденный троцкист. В конце концов, Анна Михайловна порвала с мужем, хотя продолжала любить его всю жизнь. А тот от своих взглядов не отказался, “перековываться” не пожелал и был репрессирован. На Панкратову легла тень, пришлось писать покаянные записки и объясняться: “Мы с мужем по-разному понимали задачи партии”. Искренне преклонялась перед партией, с которой всегда шла вместе, ломая себя, подчиняясь ее воле, вписываясь в резкие ее повороты. Сегодня, наверное, трудно понять, как из-за одного несходства политических взглядов любящие, преданные друг другу люди вынуждены были разойтись.
В 1925 году она окончила Институт красной профессуры и с большевистским задором, привитым ей там, готова была двигать историю вперед. На год ее послали стажироваться в Германию. Но отозвали раньше срока и направили в Ленинград: нужно было срочно искоренять буржуазную идеологию в академии. Ее должна была заменить, вытеснить новая, марксистская. Перед учеными-коммунистами поставили глобальную задачу: создать концепцию мировой отечественной истории на основе марксистской теории. Задача сама по себе интересная — наверняка многие историки увлеклись бы ею, но, конечно, без жесткого идеологического диктата. Рассматривая марксизм как одну из теорий, но отнюдь не главенствующую. Когда же его насаждают силой, это вызывает отторжение. И сейчас, уверена, было бы интересно разобраться с таким феноменом, как история большевистской партии со всеми ее уклонами и поворотами, но, естественно, без идеологической заданности, что называется, с холодной головой. Ведь не может быть наука однородной и плоской, она объемна, многоформатна. Серьезные исследователи это понимали: не нарушая идеологических ограничений, осуществляя поиск в определенных рамках, они без особого труда находили свою нишу и выдавали добротные, отвечающие велению того времени научные труды. И таких ученых было предостаточно.
Но вернемся к Панкратовой. В 1936 году ее все же исключили из партии. Это вызвало потрясение. “Для меня расстаться с партией — это расстаться с жизнью”, — писала она. Анна Михайловна вынуждена была каяться перед членами комиссии партийного контроля в якобы содеянных грехах. К ней резко изменилось отношение коллег: она стала чужой для всех, и ее обходили стороной. Для остающихся на свободе она была как бы отмеченной — ясно, что ее ждет арест, и держались подальше. А родные тех, кто уже сидел, не понимали, почему она еще на свободе, это вызывало подозрение. Поступали и те, и другие одинаково: переходили улицу, чтобы не здороваться с Панкратовой. Но то был стойкий человек, ради служения партии готовый вынести и принять все. Забудет она и о том, писал Коржавин, о чем забывать нельзя, — о личной своей разрушенной судьбе. И науку тоже могла бы принести в жертву, хотя по натуре была, безусловно, человеком творческим.
В 1937 году ее выслали в Саратов (она работала там в университете), похоже, по единственной причине — за потерю “партийной бдительности” и недонесение на собственного мужа-троцкиста. Но через три года вернули (все это время она оставалась сотрудником Института истории АН СССР и как бы находилась в командировке). Ее восстановили в партии. Увы, не сохранились документы, объясняющие, почему судьба обошлась с ней необыкновенно мягко: в тридцатые годы едва ли не половина сотрудников ее института во главе с первым его директором, академиком Н.Лукиным была репрессирована. Дочь Анны Михайловны Майя Григорьевна предполагала, что ей помог Л.Каганович. Ссылка в Саратов фактически спасла ей жизнь: в период репрессий она находилась вдали от Москвы. А перед войной обстановка изменилась. ЦК партии потребовались марксистские учебники по гражданской истории — в выполнении этого задания Анна Михайловна приняла самое активное участие. (Учебник Панкратовой по истории СССР выдержал 22 издания, по нему учились вплоть до окончания хрущевской оттепели, с 1940 по 1963 год).
В отместку — дело
Изучая главные вехи жизни А.Панкратовой, я познакомилась с положением дел в Институте истории АН СССР, где она работала, и с судьбой самой академии. Знаковым во взаимоотношениях науки и власти было “Академическое дело” 1929-1931 годов, открытое в годы перестройки. Но сначала несколько фактов из истории отношений академии с партией. В начале 1920-х годов положение ученых и профессуры было бедственным. В дневниках известного историка С.Веселовского приводится огромный список умерших ученых за время Гражданской войны и послевоенной разрухи. Первый документ Политбюро ЦК партии по поводу АН СССР относится к 1922 году. То была реакция на письмо академика В.Стеклова о мучительном положении членов академии. Оно было даже хуже, писал Стеклов, чем… при Анне Иоанновне. С 1724 года, когда указом Петра Великого была образована академия, прошло всего немного времени — хотя бы стены академических зданий, в прямом смысле, еще крепко стояли, а вот ученые голодали. То же и сегодня: академики прозябают, их жены вещи на рынках продают, академическое хозяйство разрушено. Правительство откликнулось — средства ученым выделили.
К концу 1920-х годов политика партии в отношении академии изменилась: окрепшая марксистская наука должна была стать главенствующей в стране и вытеснить старую “профессорскую” буржуазную, оплотом которой считалась академия. Стоял вопрос о ее реформировании. То была не первая реорганизация: еще в конце XIX века, при президенте академии великом князе Константине Романове (известном поэте “КР”), этот вопрос считался назревшим. В начале ХХ века было предпринято мягкое реформирование академии. Без коренной ломки ее устава, при сохранении главных устоев был осуществлен принцип равенства всех действительных членов академии, упорядочены правила выборов новых членов, расширено число специальностей, увеличены личный состав и финансирование.
В советское время боролись две точки зрения. Согласно первой, академию следовало разогнать: пусть она давно уже не императорская, но все равно это один из немногих островков прежней дореволюционной жизни — традиции свои сохраняет и упорно их придерживается. Власть, естественно, это не устраивало. С другой стороны, разрушение академии означало, что государство вовсе останется без науки. А кто будет преподавать в университетах и вузах, руководить наукой? Возобладала вторая точка зрения, предполагавшая традиционную академическую структуру наполнить новым содержанием. Прибрать, что называется, академию к рукам политбюро решило посредством выборов — первых после принятия в 1927 году нового советского устава академии, ограничившего ее автономию. В директивном порядке академии навязали кандидатов-коммунистов, которых следовало избрать действительными членами.
Мнения ученых разделились. Непременный секретарь академии С.Ольденбург (исполнявший свою должность с 1904 года и уволенный в связи с “Академическим делом”) отстаивал идею мирного сосуществования с партийной властью и призывал пойти на компромисс. А великий физиолог И.Павлов резко выступил против подобных выборов, полагая, что “это подрывает достоинство академии и тяжело ляжет на академиков”. И все же большинство ученых было готово к компромиссу с властью ради сохранения российской науки. Особенно напряженной в конце 1920-х годов была ситуация в сфере общественных наук: шла борьба за свободу взглядов, противоборство между сторонниками марксизма и его противниками. Историко-филологическое отделение приняло на себя главный удар. Трех навязанных кандидатов-коммунистов все же забаллотировали на выборах в январе 1929 года. Однако на академию надавили, в феврале были объявлены довыборы, и кандидатов-коммунистов избрали. Но факт неповиновения власть разозлил. Она ждала лишь подходящего повода, чтобы наказать ученых. И он, конечно, нашелся. В академию пришла комиссия с проверкой и обнаружила в библиотеке тексты отречения от власти Николая II и его брата Михаила, а также документы различных буржуазных партий — в общем, архивные материалы, ничего более. Хранить их академия имела полное право. Но комиссия посчитала их контрреволюционными. Так возникло надуманное “дело”. Академикам “погрозили пальцем”: они не передали столь опасные материалы на государственное хранение — стало быть, неспроста. Главным организатором “Академического дела” справедливо называют академика М.Покровского — главу советских историков-марксистов. До революции его научная карьера не сложилась, и ее заменила партийная. Но Покровский претендовал на главенство в этой области, был антагонистом старой, буржуазной, как он считал, академической науки. Похоже, Покровский просто мстил отвергнувшей его академии: конкурировать с такими учеными, как, например, С.Платонов, он не мог, но обиду затаил. П.Милюков считал, что начало мстительной вражды к товарищам-историкам, проявившейся у Покровского потом, когда он очутился у власти, относится ко времени его участия в семинарах П.Виноградова. К тому же, как руководитель Центрархива, Покровский был заинтересован, чтобы не связанные с деятельностью академии документы хранились только у него.
Академию “чистили”: уволили более 100 сотрудников, затем начались аресты академиков-историков. Репрессиям подверглись почти 150 ученых, среди них такой корифей, как С.Платонов и его ближайшие сотрудники. Большинство пострадавших, в том числе Е.Тарле, отправились в ссылку на четыре-пять лет.
…Читаешь следственные дела академиков — и делается страшно за людей, “попавших в переплет”. Ведь обвинения надуманные, а какие реальные и жестокие последствия! Но даже те, кто не подвергся репрессиям, теперь вынуждены были вести себя чрезвычайно осторожно, осмотрительно, с оглядкой. Возникла и прочно укоренилась самоцензура. Историк Л.Черепнин проходил по “Академическому делу” еще совсем молодым, подающим большие надежды ученым. Несколько лет был в лагере, работал в тяжелейших условиях. Впоследствии он все же стал академиком, но всю долгую жизнь испытывал страх — есть воспоминания, прискорбный этот факт подтверждающие.
Казалось бы, все ясно: деспотизм сталинского режима, а ученым (такова их судьба!) выпадает роль жертвы. Таким подходом, на мой взгляд, односторонним, грешили многие историки и публицисты первых лет перестройки. Нельзя взаимоотношения науки и власти оценивать однозначно. Наложив тяжелую свою руку на академию, сделав ее управляемой и послушной, власть, понимая ее важность, стала с ней считаться. Как развивалась плановая экономика, так же должна была “расцветать” плановая наука. По мере успехов индустриализации, в конце 1930-х годов, государство повышало ее финансирование, открывало новые институты — роль ученых, их авторитет выросли неизмеримо, их даже баловали иногда. Но при неусыпном контроле. Все командировки, например, все контакты с зарубежными коллегами рассматривались на уровне ЦК партии (вплоть до просьб отпустить ученого на лечение за границу). Правда, никогда не ставился вопрос о собственности академии — все с ней связанное ученые решали самостоятельно.
Попытку сломать жесткую эту систему академия предприняла в конце 1950-х годов на волне хрущевской оттепели. На одном из заседаний академики призывали власть отказаться от сталинских методов управления, избавить ученых от мелочной опеки, верить им. Необходимо отказаться от бытовавшего принципа руководства: мол, ученый должен быть “послушником”, а не “умником”. Жесткий диктат партии привел лишь к тому, что “умников” из науки изживали, в ней сплошь и рядом процветали “послушники”, что никак не шло на пользу науке.
…За длинную свою историю академия чего только не повидала — реформы в том числе. И в каждой из них, безусловно, было свое рациональное зерно. Однако таких “зерен” в виде новых идей не так уж и много, куда больше глубоко забытых старых. А потому ко всяческим пертурбациям, мне думается, относиться надо философски, учитывая данную, сложившуюся ситуацию.
“И на этом кончается длинная грустная повесть”
А что же А.Панкратова, как дальше складывалась ее научная судьба? Несмотря на ссылку, она неплохо уживалась с властью. Едва ли не сразу после возвращения из Саратова стала членом-корреспондентом АН СССР (в 1939 году). Была и заместителем директора Института истории АН СССР, и членом ЦК, и депутатом Верховного Совета. Занимала другие видные посты. Очень много Анна Михайловна сделала для реабилитации репрессированных историков, восстановления их в партии, возвращения на работу в институт. Писала для них отзывы в Комиссию партийного контроля. А в 1953 году возглавила журнал “Вопросы истории”. И новый неожиданный поворот в ее судьбе. При Анне Михайловне журнал изменился кардинально, в нем печатались честные, острые материалы, опровергающие сталинские догмы. В каждом номере появлялись статьи, начинавшиеся словами: “В “Кратком курсе истории ВКП(б)” говорилось… а на самом деле…” (В воспоминаниях К.Чуковского есть хвалебный отзыв об одной из таких публикаций). Интеллигенция перемену моментально заметила: известностью журнал, пожалуй, мог сравниться с самим “Новым миром”. Но эпоха развенчания сталинизма закончилась, на смену “оттепели” пришли “заморозки”. Журнал перешел рамки допустимой, разрешенной свободы, стал слишком самостоятельным, и в 1957 году его подвергли резкой критике, а редколлегию сменили. Анна Михайловна не перенесла этот удар — она почти сразу умерла, только перешагнув порог 60-летия. У этого прямого, столь энергичного человека просто не хватило сил.
Сегодня в нашем историческом сообщества академик Анна Михайловна Панкратова — одна из знаковых фигур. Партийный деятель в ней прочно уживался с ученым. И это не шаблонная фраза: даже в идеологической работе она находила материал для исследований. Как большевистский агитатор (в двадцатых годах) ездила по заводам Урала и… изучала заводские архивы. На их основе написала несколько книг о рабочем классе, зарождении фабзавкомов. Достоверность и подлинность этих работ делают их интересными и сегодня. Мечтала подготовить многотомную историю пролетариата в России с XVIII века до ХХ, рассматривая ее, естественно, с марксистских позиций.
Уже много лет я нахожусь под впечатлением от неординарной судьбы Анны Михайловны. Слежу за посвященными ей работами, переживаю, встречая измышления на ее счет. Не так давно вышла книжка, представляющая ее как… диссидента. Автор пытался подогнать ее образ под известный шаблон, не имея на то никаких оснований. Конечно, она не диссидент. То был сложный, многогранный человек, не укладывающийся в примитивные схемы.
Записал Юрий ДРИЗЕ
Фотоснимки предоставлены Л.СИДОРОВОЙ
Нет комментариев