Известный в стране и мире исследователь океана, глава мощной научной школы, патриарх морской геологии, как называют его коллеги и ученики, удостоенный наград и премий академик Александр Петрович Лисицын стал океанологом… случайно. С большими на то основаниями он мог бы посвятить себя сельскому хозяйству, авиации или геологии. Но наука об океане их неожиданно “отодвинула”. Через несколько дней заведующему отделом Института океанологии им. П.П.Ширшова РАН Александру Лисицыну исполнится 90 лет, и 65 лет из них он отдал изучению океанских глубин.
Как это произошло? Начнем издалека. Родился Саша Лисицын на Шатиловской селекционной станции, что была на границе Орловской и Тульской областей. Шатиловской она называлась по имени помещика. Из собственных земель он выделил большой участок для выведения новых высокоурожайных сортов. Отец — Петр Иванович — окончил Московский университет (за участие в студенческих беспорядках его на два года ссылали в солдаты) и Петровскую (ныне Тимирязевскую) академию. Желая с наибольшей пользой служить отечеству, отец занялся сельским хозяйством — страна ведь была аграрная. И вывел новые сорта: рожь лисицынская известна до сих пор, из нее хлеб пекут, гречиха, сорт “Богатырь”, тоже лисицынская. Подтвердили их достоинства первые в истории советской России патенты №1 и №2. При поддержке Ленина отец стал директором уникальной селекционной организации Госсемкультуры и распространял свои сорта по всей стране.
Но грянула коллективизация, Шатиловская станция и Госсемкультура доживали последние дни. По приглашению Н.Вавилова П.Лисицын стал завкафедрой селекции в Тимирязевской академии, и семья переехала в Москву. В 1930-е годы, несмотря на былую поддержку вождя, отца дважды приговаривали к расстрелу, но не расстреляли. Арестовывали, но выпускали. Ему повезло: один из его аспирантов оказался следователем и заступился. Когда, окончив школу, Саша решил последовать примеру отца, тот его отговорил: сельское хозяйство на краю беды, лучше вслед за дядей Константином Ивановичем (открывшим залежи бурого угля в Подмосковье) идти в Геологоразведочный институт. Что Саша и сделал: как закончивший школу с отличием, он мог поступать куда угодно.
Студентом он стал в 1940 году. Через год начал сдавать экзамены сразу за два курса, да война помешала. Лисицына призвали в армию, но сначала не в действующую. Три первых года войны, подумать только, курсантов Челябинского авиационного училища готовили для выполнения особо ответственных заданий. Выпускники находились в ведении Ставки главного командования, и куда только их ни направляли с секретного аэродрома в подмосковной Щербинке. Летали и ночью на огромные расстояния, до 5000 километров, например в Тегеран, где были наши войска. Перегоняли новые самолеты с заводов в Казани, Новосибирске, Ташкенте, Комсомольске-на-Амуре. А в 1944-1945 годах и американские самолеты с Аляски в Красноярск и далее на фронт. Союзники потеряли в Перл-Харборе практически весь свой флот, японцы высадились на Алеутских островах — американцам и своих проблем хватало, но они все же поставляли истребители и бомбардировщики для нашей армии.
Лисицын был штурманом и летал на американском бомбардировщике Б-25. Трасса начиналась в Фэрбанксе, в глубине Аляски (с побережья взлетать было опасно из-за близости японцев). Полет проходил над Беринговым морем до Анадыря (в то время кучки бараков и маленького аэродрома). Но самое тяжелое было дальше. Летать приходилось над необжитыми районами Северо-Восточной Сибири, где зимой температура доходила до -70 градусов (рядом полюс холода Оймякон). Бомбардировщикам нужна была всего одна посадка, а истребителям 5-10. Для обеспечения трассы предстояло срочно построить порядка 10 аэродромов — и это в таежной горной глуши! Огромное количество зеков бросили на эти стройки. А ведь еще нужно было проложить дороги и доставлять бензин. В общем, проблем масса, но справились.
Вначале не было точных карт (по причине секретности), и летали, сверяясь лишь с контурными (хорошо, что были метеокарты). Полет проходил на высоте 1-2 тысячи метров в зависимости от метеоусловий. Главное было быстрее подняться выше облаков, иначе машина обледенеет (системы антиобледенения поначалу не справлялись, и случались потери). Штурман рассчитывал упреждение на ветер, определив его направление и силу. Правда, на огромных расстояниях ветер постоянно менялся, и даже пилоты-асы нередко сбивались с курса. Поэтому при заходе на посадку облака “пробивали” раньше расчетного времени, чтобы успеть сориентироваться на местности. (Если самолет “застревал” в облаках, велик был шанс сбиться с пути, а это означало гибель). У лучших пилотов, точно державших курс, перелет из Фэрбанкса в Красноярск занимал немногим более 5-10 суток. Но какое же чувство облегчения испытывали летчики, когда, вынырнув из облаков, видели аэродром! Кстати, бомбардировщики США могли садиться только на большие благоустроенные аэродромы, но откуда им взяться? Американцы нашли выход: стали делать (и передавать) металлические сетки, на аэродромах их скрепляли друг с другом и укладывали в полосы до двух километров длиной. Союзники поставляли пеленгаторы и специальные радиостанции, которые подавали условные сигналы (иногда вместо них звучала “Катюша”).
Из Красноярска бомбардировщики летели на фронт своим ходом, а с истребителей снимали крылья и грузили на платформы. (Были среди них и “Аэрокобры”. Наш ас, Покрышкин, летал на истребителях этой марки). В тяжелейших условиях за два года наши летчики перегнали около 12 тысяч самолетов. По официальным данным, погибло 150 экипажей, но Александр Петрович считает, что больше.
Война окончилась, но демобилизовывать летчиков не торопились — мол, еще не отработали огромных средств, потраченных на их обучение. Однако Лисицыну повезло: он попал под действие сталинского приказа о создании в помощь геологам авиационной службы аэрофотосъемки. И осенью 1945-го его демобилизовали. Оставшиеся в армии его товарищи по Челябинскому училищу стали полковниками да генералами, а он занялся аэрофотосъемкой. Затем перешел в Гражданский воздушный флот (ГВФ), но через какое-то время ушел и оттуда. У коллег в голове не укладывалось: как можно отказаться от благополучной жизни в авиации ради нищенской в институте. Сначала он решил поступать в Тимирязевскую сельхозакадемию — по стопам отца хотел выращивать новые сорта. Но то был 1948 год, на сессии ВАСХНИЛ торжествовал Лысенко, и по совету друзей отца он бросил эту затею. Вернулся в Геологоразведочный, с отличием его окончил и женился на бывшей студентке, с которой учился на первом курсе до войны. Вместе с женой работал в партиях — искали ртуть и уран, и так бы остался геологом, если бы по просьбе знакомых Иван Дмитриевич Папанин не пригласил его в только что созданный Институт океанологии. Почему перешел? Да потому, что с детства его покорила личность полярного исследователя Фритьофа Нансена. А еще очень заманчиво было резко повернуть штурвал и оказаться в совершенно незнакомой стихии.
Так в 1949 году бывший лейтенант, затем штурман-подполковник ГВФ в 25 лет стал лаборантом в Институте океанологии. Прошел путь до профессора и академика. Уже 65 лет А.Лисицын работает в Мировом океане. И горд этим.
— Океан занимает 3/4 планеты, он главная часть Земли, — убежден Александр Петрович, — а мы, люди, населяем материки да острова. Больше всего меня интересовали донные осадки. Это летопись, я бы даже сказал, скрижали Земли. Ведь в толще океанских донных отложений записана вся ее история, и мы получаем уникальное знание о нашей планете. Установлено, например, что оледенений было не четыре, как считалось, а восемь. Наша Среднерусская равнина оказалась под ледником толщиной в 4 километра. А растаял он относительно недавно — всего 11 тысяч лет назад. Донные отложения рассказали нам о прошлом Арктики. Представьте: когда-то там водились крокодилы, черепахи, прочая тропическая живность.
Скорость образования донных осадков — один миллиметр в тысячу лет. Мы “копнули” историю и пролистали ее страницы за последние несколько сотен тысяч лет. Технология отбора проб простая: трубы большого диаметра весом в 5-7 тонн подвешивают на тросе и на большой скорости вонзают в дно. В Охотском море мы получили рекордные пробы длиной в 27 метров, в Беринговом море — 34, в Антарктике — 16. Сейчас занимаемся их расшифровкой, а дело это долгое.
Но в толщу океанских отложений можно проникнуть и глубже. Это подтвердил международный проект глубоководного бурения, который действует с 1968 года. Наш институт был одним из его инициаторов. Бурить в океане на глубине 4-6 тысяч метров и получать пробы мягких осадков стоит огромных денег, однако международное научное сообщество пошло на расходы. Построили огромный корабль, оснастили буровыми и пробурили в Карибском море первую скважину. Это стало началом новой эры в изучении океана: в историю планеты удалось проникнуть не на тысячи, а на многие миллионы лет — максимально на 160 миллионов! Глубоководное бурение привело к прорыву в геофизике и вызвало революцию в науках о Земле. Возникла новая область — тектоника литосферных плит. На сегодняшний день алмазными долотами пробурено больше 2000 скважин. Пройдена практически вся толща океанских осадков, до коренного ложа океана, и сделана масса открытий. Теперь мы знаем, что все океаны покоятся на коре особого типа — океанской, которой нет на суше. Вместе с коллегами я участвовал в бурении участков дна Тихого океана: от Гавайских островов до Гуама.
Но это только начало. В океане обнаружены новые месторождения нефти и газа — они обеспечат человечество лет на 100 минимум. Только что группа ученых (я был их руководителем) удостоилась Государственной премии: наша страна первой в мире получила лицензию на поиск и разведку в Атлантике, на Срединном хребте, металлических месторождений сульфидных руд: меди, цинка, никеля, марганца, железа, других металлов. Австралия уже добывает золото и серебро на глубинах порядка 2000 метров в районе Новой Гвинеи. Эти находки, считаю, с лихвой компенсируют все многомиллионные затраты и дадут огромную прибыль в будущем. Еще одна интереснейшая тема, которой я занимаюсь последние лет 30, — взаимодействие океана с атмосферой и другими геосферами, изучение потоков осадочного вещества — микро- и наночастиц. Их можно исследовать с помощью седиментационных ловушек и так называемых природных. Есть они и в океане, и на суше. Одна из них в Гренландии под ледовой толщей в 3,5-4 километра, вторая — в Антарктике. Я побывал везде, конечно, и в Арктике, и Антарктике. С первым рейсом ходил на “Витязе” (1949 год), а несколько лет назад был начальником большой экспедиции на Белом море (НИС “Академик Мстислав Келдыш”).
У Александра Петровича есть и боевые награды, и “мирные”, за научную деятельность. Он лауреат Международной премии им. Френсиса Шепарда, а также трех Государственных премий за успехи в изучении Мирового океана. Есть и редчайшая награда — орден Святителя Николая-чудотворца. Представительство Императорского двора (в Испании) наградило его за успехи в науке и воинских доблестях, присвоив звание почетного дворянина.
— Вспоминая, как преследовали дворян в советское время, — говорит Александр Петрович, — с трудом могу поверить, что я теперь дворянин, как и мой отец, удостоившийся этой чести после окончания университета.
Подготовил Юрий Дризе
Фото предоставлены
Институтом океанологии РАН
Нет комментариев