Неведомо нам, сколько потеряла урология оттого, что выпускник Второго мединститута Анатолий Григорьев не смог ею заниматься, а волею случая посвятил себя новой области науки — космической медицине. Зато известно, как много та от этого выиграла.
— Все произошло очень просто, — рассказывает вице-президент РАН академик РАМН Анатолий Иванович Григорьев, научный руководитель Института медико-биологических проблем (ИМБП) РАН. — На шестом курсе (шел 1966 год) мне пришлось делать выбор. Вариантов было два: или идти в армию, что меня не страшило, я был крепким парнем, или устраиваться на работу в закрытый институт. Но, так или иначе, расстаться с любимой урологией как минимум на три года. Дело решилось следующим образом. Перед выпуском к нам приехал космонавт (врач по профессии) Борис Егоров, чтобы подобрать добровольцев для института, в котором работал. Весьма туманно, намеками стал объяснять, что им придется изучать деятельность человека в каких-то необычных условиях (о космосе — ни слова). Потом неожиданно спросил: “Кто написал “Сон в летнюю ночь”?” А я как раз на днях проезжал мимо Большого театра и видел афишу: опера Бенджамина Бриттена “Сон в летнюю ночь”. Так и сказал, чем поразил Егорова. “Ты это знаешь?!” — воскликнул он. Я моментально осмелел: “Кто же, Борис Борисович, этого не знает!” И тут он стал горячо меня уговаривать идти на работу в институт. Тогда впервые и прозвучало слово космонавтика. (Полет Гагарина произвел на нас неизгладимое впечатление. Мы сидели на лекции, и вдруг профессор говорит: “Мы с вами гистологией занимаемся, а человек в космос полетел!” И дальше: “Не стану возражать, если вы пойдете на Красную площадь”, что мы и сделали).
Отбор для работы в ИМБП (образованный в 1963 году) был жестким: раз нам предстояло изучать состояние человека в необычных условиях, мы должны были быть готовы многое испытывать на себе. Прошел медицинскую комиссию и стал врачом-испытателем. Тему для исследований выбрал близкую мне — физиология почки. Оказалось, что в условиях космического полета ее функции сильно меняются. Сразу включился в эксперименты на центрифуге. Написал первую статью о влиянии ускорений на водно-солевой обмен и функцию почек, на которую обратил внимание главный редактор журнала “Космическая биология и медицина”, директор ИМБП, академик Василий Васильевич Парин — удивительная, ярчайшая, светлая личность. Но в конце первого года работы решил уходить из института (армия больше мне не грозила), чтобы серьезно заняться урологией. Парин призвал меня к себя: объясни, мол, причину ухода. Он, выдающийся ученый, и я — мальчишка! Сказал, что изучением физиологии почки у нас никто не занимается, а делать это надо обязательно. Его реакция была неожиданной: “Предлагаю вам поступать в аспирантуру, готов быть вашим руководителем”. А я, по молодости задиристый, говорю академику: спасибо, мол, но вы ведь не специалист в этой области! Он несколько опешил: “А кто, по вашему мнению, специалист?” Отвечаю: “Заведующий кафедрой мединститута Антон Яковлевич Пытель”. “А, — говорит, — Антоша!” Снимает телефонную трубку: “Антон, у меня тут парень сидит, Григорьев. Хочу взять его к себе в аспирантуру. Ты согласен быть вторым руководителем?” Тот не возражал. “Между прочим, — продолжал Василий Васильевич, кладя трубку, — я хорошо знаю, как влияют факторы космического полета на различные функции человеческого организма, и надеюсь, что могу быть вам полезен”. Мне стало неловко: никуда я не ушел, поступил в аспирантуру, и это были счастливые годы — и работы много, и общения с увлеченными людьми.
Парин был великий физиолог. Поражала широта его научных интересов: от физиологии кровообращения до кибернетики, космической биологии и медицины. Он был и великолепным организатором науки — одним из основателей Академии медицинских наук СССР, первым ее академиком-секретарем. Работой моей он руководил оригинально. В первый год сказал: “Выбери тему”. Посмотрел и согласился: “Тема хорошая, и задачу ты поставил правильно. Если что понадобится — заходи. А коли нет — придешь через год”. Все. Через год я рассказал ему, что сделал. Он опять: “Хорошо, мне нравится, работай дальше, приходи еще через год”. Выходило, будто я совсем ему безразличен — со мной и обсуждать нечего. И пару раз все же явился с докладом. Вижу, ему интересно: связь кровообращения (это был его конек) и функции почки в космической физиологии были в новинку. После этого наши встречи стали довольно частыми.
Когда я заканчивал аспирантуру, Василий Васильевич уже ушел из института и обсуждения проходили у него дома. В его кабинете была этажерка-вертушка, сплошь заставленная словарями. “Не будь у меня словарей, — говорил Парин, — я бы не знал о мировых достижениях в интересующих меня областях”. Он владел немецким, английским, французским и итальянским языками, со словарями переводил еще с нескольких. Я обратил внимание: он очень точно выбирал направления работы. (“Это уже известно, а здесь — “белое пятно”, этим и надо заниматься”). Не выделял сделанного в нашей стране, главное — чего достигло человечество. Материал излагал четко, также ставил задачу и делал выводы. То была блестящая школа.
Во время одного из моих посещений жена Парина, Нина Дмитриевна, рассказала историю “посадки” мужа. В 1947 году Василий Васильевич поехал в командировку в США во главе делегации Академии медицинских наук и передал американским коллегам статью о лечении рака. Как человек осмотрительный, предварительно получил разрешение у посольства, оно запросило Москву — даже Молотов был в курсе. Однако спецслужбы представили вождю этот эпизод таким образом, будто Парин продал американцам метод борьбы с раком. Когда ученый прилетел в Москву, его встретили на аэродроме и отвезли в Кремль. Сталин попросил его рассказать, как было дело. Слушал, расхаживая вдоль стола, и курил трубку. И заключил: “Я вам, гражданин Парин, не верю”. Этого было достаточно. Ученого осудили — семь лет он провел во Владимирском централе. Меня поражало, что он никогда не вспоминал то время, ни о ком плохо не отзывался. Сорвался всего один раз. Так уж сошлось, что начальником режима нашего закрытого института служил бывший его тюремный охранник. Однажды он пришел к директору просить квартиру, и Василий Васильевич не выдержал — выгнал из кабинета. Видимо, все же не мог забыть до конца эти годы.
Вообще, с учителями мне в жизни везло. Все разные, замечательные энтузиасты своего дела — великие ученые и прекрасные люди. Они буквально заражали нас, молодых людей, творческой энергией. Работали увлеченно, со вкусом. И что удивительно, относились к ученикам как к равным. Опыт передавали не на словах, а на деле. Так, в частности, поступал академик Олег Георгиевич Газенко (участник подготовки полета Юрия Гагарина). Он был директором ИМБП, а меня назначил своим первым замом (к этому времени я отработал в институте 17 лет). На следующий день прихожу к нему и спрашиваю: “Каковы мои обязанности?” А он: “Посидите в моем кабинете, посмотрите — так и научитесь”. И я смотрел, как он принимает решения, как говорит с людьми — все получалось у него виртуозно. Прекрасно понимал, что никогда не достигну его уровня, так хотя бы поучусь.
— Запомнилась давняя картинка: после приземления космонавты позируют перед камерой, сидя в креслах, — ходить не могут. Но прошло время, и видишь: члены экипажа чувствуют себя прекрасно. С какими проблемами столкнулась новая область медицины?
— Дело в том, что во время полетов космонавты теряют жидкость и соли. Это ведет к изменению многих жизненно важных функций организма. В частности, нарушается снабжение кровью головного мозга, что может привести к потере сознания (были и такие случаи). И как результат, у космонавтов после возвращения на Землю развивалась ортостатическая неустойчивость, они не могли стоять. Я обследовал Андрияна Николаева и Виталия Севастьянова после 18-суточного полета, видел, как они, лежа, отдавали рапорт высокому начальству, прибывшему их поздравить. Чтобы освоить длительные полеты, нужно было научиться адаптировать человека к условиям невесомости, защитить от влияния перегрузок (обезвоженные люди переносят их намного хуже) и здоровыми вернуть на Землю. В общем, добиться, чтобы во время и после полета космонавты были дееспособными.
Этой проблемой я и стал заниматься в ИМБП. В течение нескольких лет были созданы герметичные брюки (“Чибис”), задерживающие жидкость в организме. Определились мы и с нормами потребления жидкости и задерживающей ее в организме соли. Чтобы предотвратить атрофию мышц, ввели в космосе физические нагрузки и электростимуляцию мышц. Появились специальные нагрузочные костюмы, различные тренажеры… Целый комплекс мер, включающий и некоторые лекарства, позволял космонавтам успешно переносить условия длительной невесомости и переход к земной гравитации. Нашу систему профилактики, предупреждающую неблагоприятное влияние невесомости на человека, позже стали применять американцы.
С первым крупным успехом нас поздравили в 1975 году, когда, приземлившись после 63 суток полета, космонавты, все тот же Севастьянов, но теперь с Климуком, самостоятельно покинули корабль и пошли без посторонней помощи. Газенко вместе с другими маститыми учеными стал лауреатом Госпремии, а меня, совсем еще молодого человека, наградили орденом. Результаты этих исследований легли в основу докторской диссертации, я защитил ее в 1980 году.
— Вы наблюдали полеты многих экипажей, близко знаете космонавтов. Как сказывались на них долгие тренировки, а главное, полет? Менялся ли их характер?
— Впервые мне посчастливилось работать с космонавтами в 1967 году. Первым был Владимир Комаров, его полет закончился трагически. Затем Юрий Гагарин — в тот раз он был дублером Комарова. С тех пор 40 лет участвовал в медицинских обследованиях практически всех экспедиций с “Байконура”. В мои обязанности входил предполетный и послеполетный осмотр членов экипажа (в частности, оценка работы почек). С конца 1980-х годов на протяжении 20 лет возглавлял работу медицинской комиссии по отбору и освидетельствованию космонавтов. И конечно, общался с ними. Что это за люди? Они обращали на себя внимание уже тогда. Умные, способные, как правило, интеллигентные ребята — они или уже летали, или мечтали стать летчиками, но в небо тянуло всех — это их отличало, как и наличие некой авантюрной жилки. В 1960-1970-е годы отбор по медицинским показателям был чрезвычайно жесткий — из 100 человек проходил лишь один. Тогда комиссии было из кого выбирать: чуть отклонение — и она говорила “нет”.
После полета у них как бы менялось мировоззрение, они становились немного другими. Особенно те, кто летал долго. Например, Валерий Поляков. За его плечами рекордные 438 суток полета. Многие вещи, на которые он раньше обращал внимание, по возвращении стали казаться ему незначительными. Самым главным теперь он считал взаимоотношения между людьми. Стал больше ценить то, что дано нам в обычной жизни. Космонавты не рисовались, когда на пресс-конференциях рассказывали о переменах, произошедших с ними, да и мне говорили то же самое. Они стали больше задумываться, ради чего человек живет на Земле. Изменилось их отношение к экологии. С чего бы это, ведь люди они несентиментальные? Они объясняли так: сверху хорошо виден урон, наносимый человеком природе, — многочисленные пожары, разлившаяся в океане нефть… У них возникали беспокойство за нашу планету, стремление сохранить и уберечь ее. Им стало близко понятие “люди Земли”.
Творческие личности, с мощным потенциалом, в космосе они могли его реализовывать и возвращались свободными, более мудрыми, чуждыми конъюнктуре. Редко кто из них становился публичной личностью, но все старались работать для блага других людей. Один из моих учителей — врач Николай Алексеевич Лопаткин — говорил: “Мудрость в том, чтобы спешить делать людям добро”. Непростая вещь на самом деле — помогать другим. Но многим космонавтам это удавалось и удается. После полетов они становились добрее к людям, терпимее к мнению других, умели слушать, а если давали совет, то ненавязчиво, и не обижались, когда с ними не соглашались. А все потому, возможно, что столкнулись с реальной опасностью. И в то же время, как ни странно звучит, это люди четкой системы. Полет требовал от них жесткой организации, соблюдения строжайшего распорядка, потому что от их действий зависел не только успех экспедиции, но и существование самой станции.
— В те годы внимание к космонавтике было огромным. Сегодня мы вполуха слушаем сообщения об очередном запуске, не помним, кто летает сейчас. Чем это объясняется, можно ли возродить былой интерес?
— Время было другое, открывшийся неожиданно космос притягивал к себе. Да и потом начало всегда будоражит, привлекает, особенно людей молодых. Они стремятся окунуться в непознанное, неизвестное. Тогда и политики было много, а она еще больше подогревала интерес. Как и многие другие, я тоже хотел лететь в космос, чтобы поработать на станции. Переживал, что не прошел медкомиссию, и погрузился в исследования, а они между тем все больше становились объектом фундаментальной науки. Стало ясно: изучение функций человека при отсутствии веса в условиях микрогравитации ставит важнейшие проблемы. Но со временем эти работы потеряли новизну, стали чуть ли не рутинными. Интерес к космонавтике постепенно уменьшился. Есть студенты, которые сегодня не то что космонавтов не знают, они имени Королева не слышали. Молодежь увлекают другие, более востребованные области науки, например информатика, нанотехнологии. И все же ее, молодежь, надо привлекать к решению космических задач, внушать, что иначе мы утратим чрезвычайно интересные и важные перспективы. Считаю, мне повезло: самому было интересно заниматься наукой и молодых сотрудников удалось “заразить”. У меня были прекрасные аспиранты: скажем, Борис Моруков слетал в космос, Олег Орлов стал членом-корреспондентом РАН, Владимир Семенов — министром здравоохранения Московской области…
Когда мы замышляли проект “Марс-500”, то ставили две задачи. Оценить психофизиологические реакции человека, длительное время находящегося в изоляции и работающего в составе международного экипажа с людьми иной культуры и языка. Эту задачу, считаю, мы выполнили полностью. Как и другую: вызвать интерес общества к космонавтике, к модельному межпланетному полету. Он не такой, как на МКС, требует иных подходов и поддержки мирового сообщества. Считаю, получилось. 400 миллионов обращений к нашему сайту со всего света! Заинтересовались школьники, студенты, служащие, даже домашние хозяйки. Масса молодых людей предлагала себя в добровольцы. Но это все же разовое явление. Ученым не привыкать к повседневной, монотонной работе, результаты которой появятся, возможно, через год, если не позже. А обычным людям скучно, им нужны новинки и желательно чаще. Получается, что интерес к космонавтике подогревается… неудачами. Например, не вышел на орбиту “Фобос-грунт” — и у общества хотя бы вопросы появляются, возникает здоровое любопытство.
— Изменился ли сам ученый с тех пор?
— Думаю, нет. Он так же ищет ответы, стремясь понять неизвестное. Изменилось, к сожалению, отношение к науке. Считается, что в эпоху СССР денег на фундаментальную науку и на космос не жалели. В значительной степени это так, но лишь отчасти. Президиум Академии наук, Госплан, министерства четко оценивали, какие направления прорывные, каких ученых следует поддерживать. Прислушивались к заключениям высокопрофессиональных экспертов. И деньги считать умели. А какая была конкуренция, какие битвы происходили между учеными и главными конструкторами! Сегодня и конкурировать особо некому: меньше стало научных фирм и самих ученых. Раньше государство понимало: для продвижения вперед нужно поддерживать науку — это дает огромный эффект. А сейчас, похоже, считается, что все должно делаться как бы само собой. Иначе стали относиться и к ученым. И чего сегодня им явно не хватает — это уважительного отношения к их труду, уверенности, что они полезны обществу.
Возможно, оно ожидает от ученых большего. Нечто похожее происходит и в других странах. Но там из этого положения ищут выход. Скажем, США, Франция, Китай выделяют больше средств на фундаментальные исследования. Потому что понимают: модернизация начинается с идей. Не с технологий — их еще создать надо, а с идей. Так относились к фундаментальному знанию и у нас в стране. Я, например, всегда был абсолютно уверен, что занимаюсь нужным делом, что от меня ждут важных результатов. А сегодня у молодежи нет уверенности, что она востребована. Еще вопрос: удастся ли сохранить ее интерес к исследованиям, энтузиазм, здоровые амбиции, без которых в науке нет движения вперед?
И это не риторика — важно получить ответы на принципиальнейшие вопросы. Почему, например, в условиях микрогравитации костная ткань становится менее прочной? Каков механизм уменьшения клеток, образующих кость? И почему больше становится клеток, которые ее разрушают? Проблема острейшая, касающаяся не только космонавтов, но и всех страдающих от остеопороза на Земле. Знания, помогающие поставить эти вопросы, уже есть. Теперь надежда на молодых — одержимых, которые найдут ответы. Уверен, они, одержимые, есть всегда, независимо от проблем финансирования фундаментальной науки.
Юрий Дризе
Фото Николая Степаненкова и из архива ИМБП
Нет комментариев