Как вчерашние школьники решают, что будут, скажем, биологами или журналистами, более или менее понятно. Чаще всего их увлекает предмет, который изучали, или они видят себя в какой-то профессии. Но как очень молодые люди приходят к мысли, что будут философами? Вот что ответил на этот вопрос член-корреспондент РАН Николай Лапин, руководитель Центра изучения социокультурных изменений Института философии РАН.
— Свой выбор я сделал непросто. В старших классах сначала хотел заниматься астрономией, затем физикой, а концу десятого понял, что общие знания об устройстве мира могу получить, постигая философию. На окраине Москвы, в Текстильщиках, в 1949 году с золотой медалью окончил школу и поступил в МГУ. Считаю, не ошибся, получив разностороннее образование. Помимо обязательного диалектического и исторического материализма нам подробно преподавали историю философии, психологию, физику, высшую математику, биологию, историю… всего более 30 предметов.
- Идеологическая накачка ощущалась сильно?
— С сегодняшних позиций скажу “да”. А по тем временам воспринималась совершенно естественно. Я был комсомольцем, уже на третьем курсе вступил в партию. Со мной училось немало фронтовиков — сплошь коммунисты. Так что группа была идеологически выдержанная. Проблемы начались, пожалуй, по окончании МГУ. Меня интересовало зарождение советского общества в начале 20-х годов прошлого века. Дотошный по характеру, исследовал доступные мне источники и тему реферата для поступления в аспирантуру сформулировал так: “Диалектика формирования базиса и надстройки”. Опытные преподаватели объяснили мне, что ее не утвердят ни за что. Потому что диалектика — это противоречия, а между социалистическим базисом и его надстройкой их быть не должно. Пришлось переключиться на историю марксистской философии. Я задал себе вопросы: как возникло учение Маркса? Как последователь Гегеля перешел от чистой теории к провозглашению диктатуры пролетариата? Сознавал ли, что становится создателем нового учения?
— А может, он и не думал, что о нем напишут потомки, — излагал свои взгляды и все?
— Не тот это человек. Он далеко в будущее заглядывал. Другое дело, что свои новаторские идеи Маркс сначала описывал устоявшимися терминами, не сознавая необходимости в новых. Исходную свою позицию он назвал “реальным гуманизмом”. Базовыми стали две гуманистические ценности: достойная жизнь человека и его свобода. Реальными они могут быть в результате борьбы за гуманное общество. Борцы — это пролетарии! Маркс даже допускал возможность, но не обязательность диктатуры пролетариата. Главной ценностью для него всегда оставалось свободомыслие — условие достойной жизни человека. Поистине, это был воинствующий муж свободной мысли! Моя книга “Молодой Маркс” стала популярной: выдержала 11 изданий, включая переводы на восемь языков, а в 1983 году даже удостоилась Государственной премии.
— На философском, наверное, училось немало интересных личностей?
— Конечно, но я расскажу о двух наиболее ярких. Мой многолетний товарищ Мераб Мамардашвили был философом, что называется, от Бога. Подлинный мыслитель тот, кто создает самодостаточную концепцию, признанную коллегами по цеху. Товар это штучный, неотделимый от личности самого философа, его гражданской позиции. Причем в первый момент он может не понимать, что именно создает.
Как личность, Мераб Константинович сформировался рано, еще в школьные годы. Его отличали кавказское свободолюбие, гордость, чувство собственного достоинства. Мыслить он мог только свободно и не терпел давления. Концепцию свою развивал, наверное, лет двадцать, задавшись целью постичь едва ли не главное в философии: как возможно мышление о мышлении в тот момент, когда оно происходит?
— Казалось бы, “чистая” наука, крамолой здесь и не пахнет?
— Не торопитесь. Еще древние — Сократ, Платон, Аристотель, а затем и другие мыслители, рассуждали свободно, не считаясь с принятыми мнениями и предрассудками. Творцы иначе жить не могут. Но с точки зрения любой авторитарной идеологии, не только коммунистической, это подрыв власти. Ведь она требует подчинения, мыслящие независимо люди ее не устраивают.
В одной из поздних работ, относящихся к началу доперестроечных 80-х годов, наблюдая происходящее в стране, Мамардашвили писал, что действующая идеология отчуждает население от самостоятельного, свободного мышления. И сделал вывод: СССР находится на грани интеллектуальной катастрофы. Есть ли у философа возможность противостоять этому? Выход он нашел такой: за образцы мужей свободной мысли взял древних философов, затем Декарта, Канта, писателей Пруста и Музиля и создал их гражданско-интеллектуальные портреты, продемонстрировав возможность свободного мышления в несвободных условиях.
При жизни Мераба Константиновича мало кто понимал. Его лишили возможности преподавать и публиковать свои работы (удалось напечатать лишь отдельные фрагменты концепции). Он уехал из Москвы на родину, в Грузию. Преподавал в Тбилиси, но вступил в конфликт с президентом республики, критикуя его за национализм. Основные труды Мамардашвили увидели свет только после его смерти в 1990 году. Тогда же постепенно началось признание концепции философа.
— Что это был за человек?
— Очень умный, добрый, ироничный, общительный — душа наших студенческих застолий. И в то же время чрезвычайно строгий, когда речь шла о научных взглядах и позициях. Не терпел фальши. На втором или третьем курсе мы изучали “Капитал”. И он вступил в дискуссию с преподавателем (молодым и весьма толковым), объясняя ему, что тот неверно истолковывает некоторые понятия Маркса. Причем сам классика не отвергал, считая, что во многом он остается непонятым. Спор шел на равных — таков был интеллектуальный уровень Мераба.
То, что стояло за этим спором, впоследствии сформировалось в одну из его фундаментальных концепций. Рассуждая о действительности, считал он, люди часто мыслят неверно, не понимая ее сути. Под влиянием пропаганды они искренне убеждены, что думают правильно, а на самом деле шаблонно, пользуясь пропагандистскими клише. Власть специально воспитывала ложное массовое сознание, чтобы держать население в идеологическом подчинении. До сих пор немало людей считают то время лучшим в жизни, потому что искренне верили во все, что им говорили. А сегодня не знают, как им жить: думать самостоятельно они не умеют. Статья Мераба Константиновича появилась в журнале “Вопросы философии” (его только что назначили заместителем главного редактора, но вскоре уволили).
Творческой, самобытно мыслящей личностью был и Юрий Александрович Левада. Он поступил на факультет на два года раньше меня. Его интересовали проблемы массового сознания и поведения населения. Чтобы понять это, он создал концептуальную рамку понятий, которую апробировал во время лекций по социологии на факультете журналистики МГУ. И тут же поплатился за это: 15 лет (с начала 1970-х годов) Левада не мог печататься и преподавать, его лишили звания профессора. Только в начале 1980-х мне удалось опубликовать некоторые его статьи.
— Опала сильно сказалась на нем?
— Очень стойкий, мужественный человек, он не отступил, остался самим собой. Несмотря на запреты, вел семинар по социологии для единомышленников (когда 10, когда 15 человек собирались у кого-нибудь на квартире). Во время перестройки, когда был создан ВЦИОМ и начались регулярные опросы населения, Левада стал руководителем ВЦИОМ, Левада-Центра. Его талант развернулся в полной мере. Он анализировал новые феномены в сознании и поведении советских, затем постсоветских людей. После смерти ученого его вдова на свои средства издала семитомное собрание сочинений философа и социолога.
— Вернемся к вам. Как случилось, что признанный философ занялся не признанной тогда социологией?
— Причин было две. Во время эвакуации, еще мальчишкой, вместе с матерью жил на родине родителей в ярославской деревне. Жилось колхозникам, а тем более единоличникам, тяжко. Тот, кто критически высказывался в адрес председателя колхоза, попросту исчезал. Многого, конечно, я не понимал, но осталось желание вникнуть, разобраться. Потому в свое время и обратился к социологии — науке, изучающей общество.
Вторая причина более прозаическая. После аспирантуры меня взяли в журнал “Вопросы философии”, где я вел раздел “Социология”. Занимались ею тогда не больше двух десятков ученых-самоучек (юридический статус социология получила только в 1989 году). Затем в Соцэкгизе познакомился с рукописью книги выдающихся ученых В.Ядова и А.Здравомыслова о результатах их исследований условий труда и жизни молодых ленинградских рабочих. Рукопись получила отрицательный отзыв видного идеолога. Но издательство предложило мне написать независимую рецензию. Она была положительной, и это решило дело — книгу издали, она стала настольной для всех интересующихся социологией. Ее достоинство — в честном показе тяжелых условий жизни рабочих, отсутствии заинтересованности в малоквалифицированном труде. Подобных книг было всего две-три, а потребность в них ощущалась огромная. В первой половине 1960-х годов, в период косыгинских реформ, даже партийная верхушка чувствовала, что ей не хватает правдивых, неприглаженных фактов. Но невыгодные для себя выводы отвергала.
Об Андрее Григорьевиче Здравомыслове скажу отдельно. Ленинградец, блокадник, вместе с Ядовым он стал одним из основателей советской, а затем и российской социологии. Выдающийся теоретик, методолог, исследователь-эмпирик. В Ленинграде в 1966 году по заданию горкома провел опрос о бюджетах времени партработников. И на основе данных выпустил небольшую книгу “Пропаганда и ее восприятие”. Автора обвинили в недоверии партийному аппарату, тираж (100 экземпляров) уничтожили.
Здравомыслову пришлось уехать в Москву. Но в отличие от двух моих друзей его судьба сложилась иначе. Он нашел работу, где бы вы думали? В Институте марксизма-ленинизма и даже квартиру получил.
— Вот это да!
— Не спешите его осуждать. В особом этом институте работа, по словам Андрея Григорьевича, “представляла собой почти ежедневное поле боя”. Результаты его исследований в области социальной политики обсуждались довольно жестко. Но время менялось — наступала перестройка. И Здравомыслов достойно реализовал бойцовский характер социолога-шестидесятника: с середины 1980-х годов опубликовал восемь книг по острым проблемам российской и мировой социологии. Посмертной стала его монография “Поле социологии в современном мире”.
Замечу, три выдающихся мужа свободной мысли не были членами РАН, хотя и заслужили это право. И, по-моему, не особо переживали по этому поводу. Переживать должна академия, прежде всего ее Отделение общественных наук.
…В 1966 году, хотя до того я занимался изданием серии книг по истории философии (их выпуск продолжается до сих пор и насчитывает 150 томов), я перешел сюда, в Институт философии, где возник сначала сектор, а затем и отдел социологии. Нам предоставили полную свободу, мы занимались тем, что нас интересовало. Сложности начинались, когда дело доходило до публикаций. Редакции руководствовались партийными установками, отбор был суровый, статей и книг по социологии выходило очень мало. Но мы продолжали работать — и за полтора года сектор из 12 человек превратился в Институт конкретных социальных исследований, насчитывающий 90 сотрудников. Горжусь, что был одним из его создателей.
А в начале 1970-х меня назначили и.о. директора института, но вскоре сменили: нужно было избавляться от неугодных горкому и Отделу науки ЦК партии, и я не подошел. Назначили угодного директора, который уволил 20 докторов наук. Я ушел сам.
…Я одинаково предан и социологии, и философии. Считаю, в философии мне удались три вещи: моя первая работа о молодом Марксе, организация издания многотомной “Библиотеки философского наследия”, разработка философско-социологического подхода к обществу и человеку в их взаимодействии, который я продолжаю совершенствовать. Согласны со мной не все, но, надеюсь, со временем их будет больше.
— А как все-таки с пониманием устройства мира?
— Я предпочел сосредоточиться на актуальных проблемах социального, вернее, социокультурного мира России. Но сохраняется интерес и к проблемам мироздания, в этой области появилось немало интересных подходов. Их авторы — достойные мужи свободной мысли. Без них нет науки, не может быть и гуманного общества.
Юрий Дризе
Нет комментариев