Интервью с директором НИИ физико-химической биологии им. А.Н.Белозерского МГУ академиком Владимиром Скулачевым, деканом факультета биоинженерии и биоинформатики, почетным президентом Российского общества биохимиков и молекулярных биологов, состоялось по приятному поводу: в эти дни институту исполняется 50 лет. Обычный в общем-то вопрос: как так случилось, что сначала создали лабораторию, а уже потом она превратилась в крупный институт? — вызвал нестандартный ответ, погрузив Владимира Петровича в воспоминания, приятные и не очень:
— Институт планировался с самого начала. Но беда в том, что министра высшего образования Вячеслава Елютина, занимавшего в то время этот пост, ужасно раздосадовало, что один из институтов при Горьковском университете перешел из-под ведомства Министерства образования в структуру АН СССР. Это была явная “измена” — Елютин обиделся и в сердцах сказал, что новых институтов в министерстве больше не будет…
Сама же идея создания института принадлежала гениальнейшему человеку — Андрею Николаевичу Белозерскому. Он был большим другом ректора Московского университета, академика, замечательного математика Ивана Георгиевича Петровского. Оба они жили здесь, в МГУ, и часто по вечерам вместе гуляли. Тогда и решались важнейшие вопросы. Белозерский как-то спросил у ректора: что тот собирается делать с наукой? В МГУ практически одни преподаватели, а ученые если и есть, то работать все равно полноценно не могут: из-за перегрузки учебных планов нет у них ни времени, ни сил заниматься наукой. А как, спрашивается, учить студентов науке, если ты сам не являешься ученым? И это в ведущем вузе СССР! Петровский отреагировал мгновенно. “Вот и организуйте чисто научный институт! — предложил он. — Захотят ученые преподавать — пожалуйста, никто слова против не скажет. И денег дам, и валюту, чтобы купить оборудование”. Так в 1965 году на свет появилась межфакультетская лаборатория биоорганической химии. Институтом она стала только в 1991-м.
За несколько лет до основания лаборатории Белозерский вместе со своим учеником, будущим академиком Александром Спириным, напечатал статью в Nature, в которой они предположили, что лишь небольшое количество РНК в клетке точно копирует ДНК. Научный мир сразу признал это открытие — и за авторами закрепилась слава блестящих ученых. Белозерский делал ставку на молодежь. Само собой разумеющимся считал, что его талантливые ученики знают больше него. В конце жизни показывал им свои статьи. И недоброжелатели, а они, естественно, были, удовлетворенно потирали руки: все, мол, кончился Белозерский. Но таково было его кредо: науку надо делать смолоду…
Лаборатория состояла из 16 отделов, средний возраст заведующих (я тоже входил в их число) — 33 года. Среди нас не было ни одного доктора наук, ни одного члена партии. По тем временам — факт невероятный, вызывающий всяческие сложности. Чуть ли не под каждой бумагой тогда подписывался “треугольник”: дирекция, партком и местком. Пришлось лаборатории объединиться с инженерной службой — хоть там были члены партии. Завотделами собирались каждый понедельник и решали все оперативные вопросы. Белозерский в собраниях не участвовал и в наши дела не вмешивался.
При первой встрече с завотделами Белозерский сказал: “Я старый (ему тогда было 60 лет. — В.С.) и ничего уже не открою. Открывайте вы, а я буду помогать как смогу”. Он семь лет возглавлял лабораторию, вел научный семинар и ни разу не вмешался в оргдела — кого куда перевести, назначить и т.д.
— А как вы стали директором?
— Я был учеником не Белозерского, а его в известном смысле конкурента, академика Сергея Евгеньевича Северина. Однако директором назначили именно меня (думаю, Петровский звонил Северину, умнейшему и благороднейшему человеку). Меня вызвал Петровский, и я шел к нему с намерением отказаться. Дело происходило вечером, в небольшом ректорском кабинете было сумрачно. Петровский сидел за совершенно пустым столом, перед ним лежала только одна бумага. Он начал сразу: “В лаборатории большое горе, но ей нужен новый директор, и я хочу, чтобы им были вы”, — и посмотрел на меня взглядом, как мне показалось, каким-то потусторонним. Картина выходила жутковатая. И я понял, что не могу сказать “нет”. Ректор тут же взял ручку и поставил на бумаге свою подпись. Это был приказ о моем назначении. На следующий день он отправился по делам в ЦК КПСС и на пороге умер. Партком МГУ, хоть я и был беспартийным, не решился нарушить последнюю волю ректора и утвердил меня в должности директора лаборатории. С тех пор я исполнял завет Белозерского: “Царствуй, но не правь”.
— Что для вас было самым трудным за эти 43 года?
— Безусловно, попытка расформировать межфакультетскую лабораторию. Это произошло практически сразу после смерти Белозерского, а затем и Петровского. Благодаря ректору прекрасно работающая лаборатория была буквально набита уникальным оборудованием, которое еще не успело устареть. Сладкий кусочек! Неудивительно, что возникло желание его разделить между факультетами. Ситуация тяжелая, но нам все же удалось отстоять свою независимость, прежде всего благодаря позиции нового ректора — Р.Хохлова, который сразу принял нашу сторону.
По-настоящему я не руководил институтом ни одного дня, придерживаясь принципа Белозерского. Но одно новшество все же ввел: стал участвовать в наших понедельничных собраниях (но не вести их). Горжусь, что за все годы мы никогда на собраниях не голосовали, хотя ситуации бывали разные. Но спорили, пока не приходили к общему согласию.
— Многое ли изменилось, когда лаборатория стала институтом?
— Мы продолжили генеральную линию: разгрузили ученых, освободив их от преподавания. Но они очень быстро сообразили, что так могут потерять всех своих студентов, и сегодня по своему желанию читают лекции, ведут семинары или практикумы. Еще одно событие произошло в 2003 году, когда ректор В.Садовничий посетил знаменитую Ливерморскую национальную лабораторию им. Э.Лоуренса в США и увидел, что теперь каждый третий ученый там занимается биоинженерией. Оттуда он вернулся с твердым намерением организовать в МГУ факультет биоинженерии. Я отказался стать деканом нового факультета, сославшись на возраст, но он сказал: “Приходите в субботу, никого не будет — и мы спокойно поговорим”. Я ночь почти не спал, все думал, что своим отказом предам институт, которому так нужны новые кадры, и согласился. И ведь получилось! Чтобы поступить на наш факультет биоинженерии и биоинформатики, сегодня нужно набрать самый высокий проходной бал в МГУ. Факультет, правда, не очень большой — на каждом из шести курсов меньше 50 человек. Всего на факультете порядка 200 студентов, примерно столько же сотрудников в институте Белозерского. Так что на каждого студента приходится один опекающий его сотрудник — действует система тьюторов, как в Кембридже или Оксфорде. На практику ребята ездят в Голландию, а с этого года и в Германию. Лучшие выпускники учатся в аспирантуре, затем лучшие из лучших — в докторантуре (аналог западного PhD). Больших денег в докторантуре не заработаешь, но они еще три года имеют право на общежитие — важное обстоятельство для приезжих молодых специалистов. А главное, все это время они работают над своими научными темами. Неудивительно, что выпускники факультета так стремятся в аспирантуру и докторантуру.
— В случае, если они не остаются на факультете или в институте, им есть, куда идти работать?
— Дилетантский вопрос. У естественных факультетов МГУ столь высокий рейтинг, что выпускников охотно берут в финансовые структуры и банки. Они прекрасные программисты! И за границей наши ребята буквально нарасхват, потому и едут за рубеж, но большинство возвращается — факт замечательный.
— Неужели вам все удается, и осечек не бывает?
— Конечно, бывают. У нас до сих пор нет ни одного нобелевского лауреата. И это — безобразие!
— Вы — директор и ученый, глава научной школы по разработке механизмов старения, у которой есть свои сторонники и противники. Что вы стремитесь доказать?
— Звучит, наверное, диковато, но последняя моя идея заключается в том, что… обезьяна произошла от человека. Одно из самых уважаемых в области биологии научных изданий, журнал Physiological Reviews, импакт-фактор которого равен 30, заказал мне большую статью на эту тему. Вот убедительный довод в пользу моей мысли: на снимке — головы ребенка и детеныша обезьяны-капуцина. Смотрите, разве они не похожи? Но у взрослой обезьяны череп изменился, появились надбровные дуги и клыки — она, в прямом смысле слова, озверела. По моей теории, у человека и обезьяны был общий предок — человекоподобное существо. Но обезьяны вместе с другими зверями остались в джунглях и, следуя теории эволюции Дарвина, приспособились к существованию там. У обезьян не было амбиций, как у человека. А он, несмотря на меняющийся климат, изо всех сил “крутился”, стараясь изменить под себя окружающею среду. Зверью больше подходит медленный эволюционный путь, человеку — быстрый, но рискованный, в соответствии с техническим прогрессом. Так они и идут, придерживаясь своего пути. Большинство ученых мою точку зрения не принимает, и я отношусь к этому спокойно, тем более что серьезной критики пока еще не встретил.
Больше того, стремлюсь доказать, что процесс старения, используемый животными для ускорения их эволюции, человеку стал ненужным, как и сама эволюция. Человек стихийно уже вступил на путь отмены старения. По всем демографическим данным, современные люди в юности и зрелом возрасте почти не умирают. Но начиная лет с 60 картина резко меняется. Так почему бы не продлить счастливый период, когда человек в общем-то здоров? Моя мечта, чтобы он не просто жил долго, а чтобы его юность тянулась намного дольше. И не надо опасаться последствий долголетия: в ХХ веке люди, в среднем, стали жить вдвое дольше, чем в XIX веке — и никакого перенаселения на планете не произошло. От слов мы перешли к делу — попытке искусственно прервать программу старения человека. С этой целью синтезировали антиоксидант SkQ1, адресованный в клеточные органеллы — митохондрии, которые образуют ядовитые формы кислорода, медленно отравляющие нас после 60 лет. После успешных опытов на животных начали клинические испытания SkQ1 в России, а затем в США. Прежде всего SkQ1 был испытан при лечении старческих болезней глаз — “синдрома сухого глаза”, катаракты и глаукомы. С 2012 года глазные капли “Визомитин”, содержащие SkQ1, продаются в аптеках. На сегодня уже продано более 400 000 флаконов, причем ни в одном случае рекламаций на какие-либо неблагоприятные побочные эффекты не поступало. В сентябре начаты системные испытания SkQ1 на людях. В Первой градской больнице Москвы добровольцы, вполне здоровые молодые люди, принимают раствор нашего антиоксиданта. Это так называемый тест на безопасность.
— Каким вы хотите видеть свой институт в следующие 50 лет?
— Главное, не отступать от принципа Белозерского: ученых в университете не нужно перегружать преподаванием. Еще один его завет: науку надо делать смолоду, поэтому все силы необходимо приложить, чтобы в институте была молодежь. И благодаря новому факультету ее поток не иссякает. Конечно, хотелось бы изменить наше финансовое положение: унизительно, что мы не в состоянии купить прибор за 300 тысяч евро, который позарез нужен. Это тормозит работу, и, того и гляди, западные коллеги нас обгонят.
Я рассказал вам только об одном исследовании, в котором участвую сам, которое ведет всего-навсего один из 22 отделов нашего института. Счастлив, что в свои 80 лет мне удается совмещать науку с работой директора института и декана факультета МГУ. Это было бы невозможным, если бы не принципы Андрея Николаевича Белозерского и творческая атмосфера, царящая в корпорации под названием Московский университет.
Юрий Дризе
Фото предоставлено В.Скулачевым
Нет комментариев