Из списка незначимых. Ревматология реабилитирована.

Тема основного доклада одного из недавних заседаний Президиума РАН касалась проблем ревматоидного артрита в XXI веке. Казалось бы, подобный вопрос имеет узкоспециальный медицинский интерес — почему к нему вдруг такое внимание? Как выяснилось, все не так: особенность этого заболевания состоит в том, что оно может служить основой для широких фундаментальных исследований в самых разных областях медицины. Об этом в беседе с корреспондентом “Поиска” рассказывает директор Научно-исследовательского института ревматологии РАМН академик РАН Евгений Насонов:

— Большинству из нас хорошо известен процесс, который называется воспалением. Это, по своей сути, защитная реакция организма, заложенная даже у простейших микроорганизмов. Достаточно давно стало понятно, что плохо контролируемое воспаление может приводить к развитию тяжелых хронических заболеваний, которые принято называть хроническими неинфекционными.
Присутствуют они во всех областях медицины. В кардиологии это атеросклероз, в эндокринологии — сахарный диабет, в ревматологии — ревматоидный артрит. Все это — классические болезни (хотя не совсем правильно использовать такую терминологию в разговоре о человеческих недугах), среди которых ревматоидный артрит занимает особое место, поскольку является удобной общемедицинской моделью для изучения фундаментальных механизмов развития различных хронических неинфекционных воспалений.
— Чем же он так “хорош”?
— Прежде всего — яркими и наглядными клиническими проявлениями. Возьмем для сравнения развитие атеросклероза, который ведет к инфаркту миокарда, инсульту, а поначалу ничем себя не выдает. Чтобы оценить результат профилактики или лечения возможных кардиовоскулярных катастроф, потребуется немало времени. Очень большая группа пациентов должна в течение долгого срока принимать определенные препараты, чтобы медики выяснили, увеличилась ли продолжительность жизни и не развились ли эти катастрофы. Ревматоидный артрит “нагляден”, он проявляется более явно — в виде болезненности суставов и целого ряда других жалоб. И если воздействовать на эти процессы, эффект лечения наступит достаточно быстро: в течение нескольких недель или даже дней.
К тому же и для понимания глубинных процессов, происходящих в организме человека, суставы как объект изучения более доступны. Трудно себе представить биопсию поджелудочной железы или какие-то манипуляции, связанные с необходимостью исследовать образец ткани сосудов. Но зато мы можем легко, с помощью достаточно безобидных действий, получить для молекулярно-биологических исследований фрагмент синовиальной ткани сустава, оценить состояние пораженного органа в динамике.
При этом ревматоидный артрит часто воспринимается как одна болезнь, а на самом деле это многообразие процессов, происходящих в человеческом организме, которые могут быть связаны с разными “пусковыми механизмами”. Изучать их тоже очень важно, особенно в контексте популярного сегодня персонифицированного подхода к выбору лекарств и препаратов. Поэтому те данные, которые получены на модели ревматоидного артрита при попытках подобрать эффективное лечение не на групповом, а на индивидуальном уровне чрезвычайно актуальны и могут быть востребованы в других областях медицины.
— Можно ли сказать, что на примере этого заболевания удобно изучать наиболее характерные и опасные недуги XXI века?
— Конечно, ведь если в XX веке медицине удалось справиться с одними задачами — путем вакцинации, которая привела к исчезновению наиболее опасных инфекций и созданию антибиотиков, то в XXI веке возникли новые вызовы. Это, прежде всего, хронические воспалительные заболевания, непосредственно не связанные с инфекцией (она может являться лишь пусковым фактором), но приводящие к высокой смертности. Среди них на первом месте — кардиоваскулярные болезни, хотя очень важную роль воспаление играет и в развитии многих злокачественных новообразований.
— Как формулировалась главная задача вашего института при его создании?
— Многие знают, что одной из основных медицинских проблем XIX и XX веков был туберкулез, который приводил к резкому сокращению продолжительности жизни. Массово умирали люди в возрасте до 40 лет! Победить тяжелую болезнь помогли противотуберкулезные препараты, и выдающимся достижением в области фармакологии стало открытие не только пенициллина, но и стрептомицина, совершившего переворот в лечении этого недуга. Но еще одной серьезной проблемой в тот же период была стрептококковая инфекция, в результате которой банальная ангина приводила к развитию пороков сердца, то есть того, что мы называем ревматизмом, а по-научному — острой ревматической лихорадкой.
В 1970 году, когда я только начинал работать врачом, половину пациентов клиники составляли больные с пороками сердца. Тогда стала бурно развиваться кардиохирургия, врачи научились выполнять первые операции на сердце. В 1958 году был основан Институт ревматизма (так он первоначально назывался), и перед ним ставилась задача создания в стране специальной службы, которая позволила бы снизить распространенность этого недуга. Проблему необходимо было решать не только научно, но и организационно. В то время успешно работала противотуберкулезная служба — со специальными врачебными кабинетами, стационарами, многочисленными санаториями. Примерно по такому же плану создавалась противоревматическая служба. Отмечу также, что в США и странах Европы в тот период благодаря ранней диагностике и эффективной бактериальной терапии распространенность ревматизма была в десятки раз ниже. Поэтому перед нами на государственном уровне была поставлена задача “догнать Америку”, что и было за несколько лет сделано во многом благодаря усилиям нашего института.
— То есть с пороками сердца справились организационным путем?
 — Можно сказать и так. Каждому врачу-терапевту разъяснялась необходимость относиться к ангине как к очень серьезному заболеванию с риском развития ревматизма, особенно у детей и подростков, при котором недостаточно лишь полоскания горла. После очень активного лечения самой ангины эти пациенты начинали программу так называемой бициллинопрофилактики, когда в течение многих лет им проводили курсы дополнительной антибактериальной терапии.
То есть действовал целый комплекс мероприятий, который в конечном итоге позволил успешно справиться с эпидемией стрептококковой инфекции. Тогда стало очевидно, что и у кардиологии помимо ревматизма есть множество других проблем, и у ревматологии — не меньше нерешенных задач, связанных с лечением поражения суставов. Произошло разделение двух служб: Евгений Чазов стал создавать отдельную кардиологическую службу, Валентина Насонова — ревматологическую, но уже с новыми задачами. В центре внимания оказались хронические невоспалительные аутоиммунные заболевания, к которым относится не только ревматоидный артрит, но и болезнь Бехтерева, и так называемые системные заболевания соединительной ткани, или коллагенозы, и многие другие недуги.
— О каких успехах и проблемах ревматологии стоит говорить в первую очередь?
— Основная проблема, которая связана сегодня не с пороками сердца, а с воспалительными заболеваниями суставов, — отсутствие методов лечения. То есть длительное время у нас не было препаратов, которые могли бы эффективно воздействовать на пораженные органы. Почти все лекарства пришли в арсенал врачей из онкологии.
— Почему так произошло?
— Скорее всего, из-за того, что у нас принято делить болезни на социально значимые и незначимые. К последним долгое время относились ревматологические заболевания. Считалось, ну что такого — колено болит? Поболит-перестанет, можно, в конце концов, лопух привязать. Никто не был особенно заинтересован в том, чтобы создавать новые лекарства для лечения этих воспалительных заболеваний.
Изменения произошли в конце XX — начале XXI века, когда в обществе осознали огромную социальную значимость и колоссальные потери для общества, связанные с утратой трудоспособности ревматологическими больными. Этот вопрос изучали специалисты США, Европы и пришли к выводу, что из-за быстрого наступления инвалидности пациенты не только практически не приносят никакой пользы государству, но еще и требуют от него громадной социальной поддержки. Когда все затраты подсчитали, оказалось, что ревматические заболевания — это гигантская нагрузка на общество. Потери во всем мире исчисляются триллионами долларов!
В начале XXI века ведущие лаборатории и фармацевтические компании мира стали активно разрабатывать специальные лекарства для лечения этих социально незначимых, “пустяковых” заболеваний, в число которых входит и ревматоидный артрит. Нельзя сказать, что уже придумано какое-то сверхъестественное средство от всех проблем. Но сейчас поиск новых противовоспалительных препаратов — одно из самых бурно развивающихся направлений в мировой фармакологии. Впереди — только разработка эффективных онкологических лекарств.
— На каком этапе находятся эти исследования сейчас?
— Вывести новые препараты на рынок непросто: существуют жесткие требования для того, чтобы то или иное лекарство было зарегистрировано по соответствующему показанию. Требуется оценить его эффективность на десятках тысяч пациентов, собрать масштабную доказательную базу. Поэтому по всему миру сейчас проводится большое количество испытаний.
— Ваш институт в них участвует?
— Конечно. Поскольку было известно, что в России на должном уровне развиты ревматология и ревматологическая служба, нам стали активно предлагать принять участие в больших международных исследовательских проектах.
Разработка новых препаратов состоит из нескольких этапов. Сначала возникает гипотеза, идет выбор “мишени”, затем проходят многочисленные предклинические испытания, в том числе на лабораторных животных. После этого — аккуратные исследования на добровольцах, чтобы убедиться, что препарат не вызывает тяжелых осложнений. А дальше — сбор доказательств эффективности и безопасности. Для того чтобы получить их, требуется не меньше 10 тысяч пациентов и минимум два-три года кропотливой работы. То есть в общей сложности весь цикл испытаний занимает около 10 лет. В них принимают участие многие страны мира. Но попасть в их число могут те, кто располагает очень опытными ревматологами и может организовать качественные исследования.
Наш институт, другие научные центры России вполне соответствуют этим требованиям. Я считаю, что это показатель уровня. Иногда приходится слышать, что зарубежные фирмы испытывают на российских больных всякую гадость… У меня, как человека, который в эти исследования погружен, такие выводы, мягко говоря, вызывают удивление. Во-первых, они легко обойдутся и без нас: не захотим участвовать — не надо. Десятки клиник мира мечтают, чтобы их включили в подобные международные программы. Во-вторых, я считаю, что этим надо гордиться, как достижением нашей медицины. Конечно, было бы хорошо, если бы мы могли говорить о собственных успехах в создании оригинальных лекарств. Но поскольку за каждым передовым препаратом стоит финансирование, сопоставимое с годовым бюджетом России, рассчитывать на это сегодня не приходится.
Надеюсь, что ситуация будет меняться к лучшему. Может быть, благодаря объединению РАМН и РАН нам удастся создать проекты, которые позволят не только сохранить, но и развить традиции нашей науки… Но, смотря правде в глаза, пока я хотел бы очень немногого — держать руку на пульсе, по возможности участвовать в международных проектах на любом уровне, чтобы хотя бы понимать, о каких современных тенденциях в медицине идет речь. Увы, сегодня нельзя требовать от нас научного прорыва. Однако мы можем быстро и эффективно адаптировать мировые достижения в отечественную медицинскую практику. А это тоже неплохо.

Беседу вела Светлана БЕОЛЯЕВА
Фото Николая СТЕПАНЕНКОВА

Нет комментариев